А между тем строчки нанизывались одна на другую. Наконец, он написал последнюю фразу. Отложил перо. Ожидал пробуждения, а вместо этого почувствовал сильнейшую усталость и головную боль. Было уже четыре часа утра. Окно было совсем светлое. Вдалеке, убегая из-под моста, мягко сверкала Сава. Он встал, подошел к кровати с намерением раздеться, но усталость взяла верх: он бросился на подушку и тут же заснул крепким сном без сновидений.
На другой день в присутствии шефов оппозиции в кабинете председателя скупщины стояли десять депутатов аграрной партии и, подняв правую руку, в один голос повторяли слова присяги, которые сам председатель читал по тексту.
— ...и что буду всеми силами...
— ...и что буду всеми силами...
— ...работать на благо государства...
— ...на благо государства...
— ...всегда придерживаясь и всегда уважая конституцию...
— ...конституцию...
— Господа, я необычайно счастлив.— И председатель протянул руку депутату, который стоял ближе всех. Его белая борода казалась такой доброй, усталые глаза глядели из-за очков так мягко, голос звучал отечески, все это выражало подлинное волнение.
А в тот же самый момент — об этом знал Байкич, знали и другие, и вся эта комедия ему уже перестала казаться смешной — в министерской комнате ждал Солдатович, держа в руках прошение об отставке, «ввиду того, что соотношение сил в парламенте изменилось». Как только депутаты принесли присягу, журналисты бросились к выходу. Но было уже поздно: автомобиль Солдатовича выезжал за ворота. Он стал подыматься в гору, по направлению к дворцу.
Проходя по коридору, Байкич слышал, как один депутат говорил другому:
— А вы думали, что он сперва безропотно проверит все мандаты и только тогда подаст в отставку? Дорогой коллега, комедия только начинается!
Байкичу ничего не было известно точно. Только то, о чем перешептывались. И все же он подошел к депутату.
— Могу ли я узнать о пропорции? — спросил он доверительно.
Депутат удивился.
— Для?..
— Для «Штампы».
— Ага... А о какой пропорции идет речь?
— Какое количество депутатов обеспечивает Деспотовичу портфель?
Они отошли в уголок.
— Мое имя, конечно, не будет фигурировать? Вам стало известно «из хорошо осведомленных источников»...
— О конечно, будьте спокойны!
Депутат шмыгнул носом.
— Шесть на один, на шесть депутатов один портфель.— Он помолчал.— Эх, провел он нас, здорово провел, надо признаться.
Узнав цифру, которая могла быть точной, Байкич сообщил ее Марковацу.
— Я только что прочитал вашу статью. Хорошо. Только... будьте внимательны эти дни.
— Разве министры любят расправляться с журналистами, которые их задевают? — И Байкич недоверчиво улыбнулся.
— Вы меня не поняли. Советую вам быть внимательным, потому что самые разнообразные люди будут засыпать вас самыми различными «данными». Приготовьтесь услышать всяческие перлы... Но боже вас упаси разглашать что-нибудь из этого материала. Опасайтесь подвохов, потому что мы входим не в полосу умиротворения и урегулирования, как многие думают, а в полосу еще более острой борьбы. Ни Солдатович, ни Деспотович уже не могут отступить. А в новой комбинации главную роль играет Деспотович потому что позволяет Солдатовичу и дальше стоят* у власти.
— Не понимаю.
— За Деспотовичем пошло двадцать три депутата. Чтобы народная партия получила большинство, ей надо, кроме голосов не принадлежащих к партии и диссидентов, пятнадцать голосов. Эти голоса им и дает Деспотович.
Впервые после стольких месяцев Байкич чувствовал себя счастливым и спокойным. Он писал много и с удовольствием. И хотя то, что он видел, вызывало отвращение, самый факт, что он видел нечто новое, наполнял его неизведанным чувством. Даже Александра но тону его писем догадалась о происшедшей в нем перемене. Он хвастался: «Я, дорогая Александра, словно наблюдаю жизнь насекомых. Нагнулся над гигантским муравейником и записываю все, что вижу; изучаю обычаи и нравы насекомых, которые называются. Иногда я чувствую себя высоко вознесенным, нечеловечески объективным, точно я и вправду стал тем, чем мечтал стать в детстве,— ученым. Сначала все мне казалось отвратительным, будто я прикасаюсь к улиткам, слизнякам, червям, змеям,— отвращение достигало физического ощущения. Потом мне стало смешно до слез, настолько все это было и глупо, и умно, и страшно: столько людской энергии, столько усилий и подлинного ума расходуется на армейский грубые надувательства. Теперь я перешагнул и через это. Вся эта комедия касается настоящих людей из плоти и крови, касается нас всех. Мне кажется, я сумел сделать объективными свои человеческие и чересчур чувствительные рефлексы. И у меня создалось впечатление, что я делаю полезное дело». В ответ на это письмо Александра послала ему из Парижа книги: «Жизнь термитов» Метерлинка и «Избранные страницы» Фабра. И в первый раз назвала его в письме дорогим Ненадом.
Удивительное ощущение собственной силы, до сих пор неизвестное Байкичу, который был всегда чрезмерно робким, овладело им целиком и приводило в восторг. Ему теперь дышалось так свободно и так легко, будто грудь его стала по крайней мере на пять сантиметров шире. И он так твердо ступал по земле и так чувствовал ее под ногами, словно прибавился в весе. Он теперь мог смотреть людям прямо в глаза, держать руки в карманах и усмехаться. Мог, не моргнув глазом, сказать «нет» и после этого продолжать беседовать с человеком, которому он отказал, очень любезно (и в самом деле питать к нему симпатию). Это сознание своей силы было, кроме того, исполнено какой-то особой прелести:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165