— Бросьте ваши глупые шутки, Андрей, ложь всегда остается ложью. А разве настоящая журналистика должна быть основана на лжи?
— А скажите мне, что не основано на лжи? И где ее нет? — спросил тихо и как можно мягче Андрей.
— Послушайте! Как вы умеете деморализовать человека! Не хочу больше говорить об этом сегодня. Скажу только, что я не желаю создавать ложь, ни даже молчаливо при сем присутствовать. Пошлю все к черту и вернусь на должность корректора. А если мне разрешат, стану простым репортером. Тут я смогу остаться честным. Буду писать только о проверенных фактах, честно, независимо, не думая о том, попадет моя рукопись в корзину или нет. Главное — не принимать участия в выбрасывании правды в корзину. Вот и все.— И Байкич со злостью уткнулся в лежавшие перед ним рукописи.
Андрей помялся в нерешительности, отошел, постоял немного, вернулся и положил руку на плечо Байкича.
— В сущности я совершенно согласен с тобой.
Так как Байкич не отвечал, Андрей направился к
своему месту. Он был смущен и шел на цыпочках, как провинившийся, Йойкич стукнул трубкой телефона.
— Самоубийство! — Он был уже у двери.
— Самоубийство...
Байкич схватил брошенную трубку.
— Где? Топчидер? Хорошо. Когда? Не понимаю. Еще лежит там? Сейчас!
Бурмаз высунул голову из-за стеклянных дверей с зелеными занавесками.
— Интересно?
Байкич хмуро глянул на него.
— По-видимому.
Внезапно в монотонную работу ворвалось радостное возбуждение, которое приличия ради прикрывалось серьезными минами.
— Что такое, коллега?
— Самоубийство.
— Сколько лет?
— Гимназистка, кажется.
— Ого, интересно!
Сквозь открытые окна стали доноситься звуки заводимого мотора, сначала редкие и медленные, а потом быстрые и частые. Гудок — и машина исчезает в уличном шуме: фоторепортер спешит на место происшествия.
— Алло, да. Как? Погодите! Шоп, примите!
— Исключили из гимназии накануне получения аттестата зрелости.
— Причина?
— Еще не знаю.
Так, капля по капле, из черной пасти телефонного аппарата узнавалась правда. Уже набранный номер ломался; составлялись новые доски; один линотип уже стучал, и из блестящего свинца слагались первые строчки:
В той части топчидерской железнодорожной линии, которая идет от Топчидера до Раковицы и где обычно царствует сельская тишина и покой... гулявшие в это утро могли заметить скромную молодую девушку в синем берете; она сидела в лесочке, покрывающем склон, вдоль которого тянется полотно, и плакала. Но так как это были либо прогуливавшиеся парочками обыватели, наслаждавшиеся прекрасным весенним днем, либо служащие из ближних имений, то никто не обратил особого внимания на одинокую заплаканную девушку. «Какое-нибудь любовное горе»,— думали они и проходили дальше. Раздался душераздирающий крик... господин Десница подбежал и увидел страшную картину... Несчастной жертве... поезд... голова... Начальник станции немедленно по телефону... Пристав тринадцатого участка...
Наверху, в редакции, телефоны продолжали работать.
— Алло. Да, это я, это я... Нет, говорите по буквам. Авала, Лесковац, Европа, Косово, Сава, Авала... Александра? Как? Александра? — У Байкича дрогнула рука; и без того бледное лицо было без кровинки.— Продолжайте... Ристич... Да, слышу. Хорошо. Дальше... Документы... Когда? Утром? — Теперь щеки у него уже покраснели.— Дальше... Не мешайте! Не мешайте!
— Что такое, коллега?
— Самоубийство.
Дилберов пилкой чистил ногти.
— В гимназии еще ничего не знают. Дилберов, прошу вас...
Дилберов, с фиалкой в петлице, поднялся.
— Постарайтесь сразу войти в контакт с ее подругами.
Линотип складывал новые свинцовые строки. Материалы поступали. Начал работать второй линотип.
— Скорей, господа, скорей!
Хотя была только половина четвертого, перед зданием уже собирались газетчики. Одни лежали возле стены, другие сидели на тротуаре. Учуяли в воздухе сенсацию и прикинули в уме, что смогут продать на двадцать — тридцать номеров больше обыкновенного.
Приехал Стойков с первой фотографией: молодое, некрасивое лицо, смеющиеся глаза, озорной курносый носик, кудряшки на висках, шапочка, надетая по-мальчишески. В цинкографии мастер уже приготовлял аппараты.
— Алло... да. Нет. Послушайте, Дилберов. Садитесь в машину и поезжайте. Шоп, принимайте!
Помогает и третий линотип. Слышится шум мотора: подъезжает фоторепортер. Первый оттиск выходит из цинкографии. В типографии набирают заголовок в четыре столбца: «Трагическое самоубийство гимназистки». Бурмаз из своего кабинета вышел в редакционную комнату и начал ежеминутно поглядывать на свои золотые часы.
— Скорее, господа, скорее!
Наконец, остов происшествия готов. Урок закона божьего. Исправляются годовые отметки. Законоучитель считает этот урок самым важным и самым торжественным в году. Он очень серьезен и полон сдержанной строгости, очень доволен собственным голосом, жестами, осанкой. Но на ногах у него красные чулки. Под столом, из-под распахнувшейся рясы, виднеются две тощие ноги в съехавших чулках. Его, конечно, интересует не внешнее, а моральное достоинство, он полон сознания этого последнего, и потому ему совершенно безразлично, какие на нем чулки и какое впечатление они производят на класс. Некоторые богобоязненные души не замечают красных чулок, но Александра Ристич видит их. Несколько штрихов черным и красным карандашом, и вот за столом сидит священник с жиденькой бородкой, с поднятым указательным перстом, а из-под стола вылезают ноги в красных чулках. Ристич даже не улыбается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165