.. Там жизнь прекрасна, там все по-другому...» Наклонился к ней и поцеловал ее в губы, его губы горели, и, когда она почувствовала его усы на своей щеке, по гелу пробежал трепет блаженства...
Было жарко, в висках громко стучало, Францка открыла окно, холодный воздух обдал лицо и наполнил всю комнату. В долине мигали редкие огни, гасли один за другим, еще мерцало то тут, то там, час был поздний, и вот, наконец, утихло. А небо становилось все яснее, месяц плыл посередине в большом светлом ореоле, и звезды таяли в его серебряном чистом свете.
Прошла зима, и наступило время, полное тревог и забот. Францка ушла со службы и поселилась у портнихи, чтобы шить подвенечное платье. Там вечно было полно женщин, с утра до ночи они толпились вокруг нее, судачили, выспрашивали Францку и рассказывали о женихе. Говорили, сколько у него было девушек, намекали даже, что есть и ребенок; у Францки горели щеки, она не верила ничему, но горько ей было несказанно. И пьяница-то он, пропивает все, что зарабатывает, до самого утра шляется по кабакам и такое творит, о чем и сказать нельзя. И в семье у них не все так, как можно подумать: одевается парень по-господски, а сидят на одной картошке да каше, особенно с тех пор, как отец бросил работу, потому что на-
половину ослеп и ноги у него отнялись. Когда-то было у них три подмастерья, потом два, а теперь всего один остался, да еще ученик, который не шьет, а только колет дрова и ходит за табаком. Женщина, что у них стряпает,— сущая ведьма и уже теперь оговаривает Францку по всему местечку, из дома в дом ходит и оговаривает... Францка сидела сгорбившись, ей казалось, будто ее колют иголками со всех сторон. Никто ни слова не сказал прямо — все намеками да обиняками, но Францка понимала все. Если говорили: «Да, парень он умный»,— это значило: «Гуляка и кутила, каких мало!» Францка таила свои мысли и боялась кому-нибудь довериться: тотчас бы ринулись в открытые двери ее сердца и все там запачкали и осквернили. С женихом она говорила редко, ни разу они не остались вдвоем, а Францке хотелось хоть на часок, хоть на минуту прижаться к нему и пошептаться доверчиво, задушевно, как тогда, под каштаном, когда на них сыпались увядшие листья. И он не был весел, как раньше; какая-то забота виднелась в его глазах, порой он сдвигал брови и глубоко задумывался. Они разговаривали о будничных вещах, лишь бы не молчать, он вдруг прерывал разговор и перескакивал на другое, такое же будничное и незначительное. Оба чувствовали на себе чужие взгляды, хотя в комнате никого не было, им казалось, будто они не одни... Дни тянулись медленно — скучные, дождливые дни; серое небо наводило тоску, рыжие лужи покрывали всю улицу. Часто приходила мать, она тоже слышала о нем плохое и сердито корила Францку, будто во всем виновата она; мать говорила без умолку, а Францке было так тяжко, что хотелось кричать. «Зачем вы так говорите, мама?» — заплакала она. «Лучше, чтоб ты сразу знала, что ты себе готовишь». И рассказывала дальше — о том, что у него были девушки в местечке и окрестных деревнях, он ведь краснобай и одевается по-господски.
— Неправда, мама! — закричала Францка, а сердце ее разрывалось от горя.
— Если ты лучше знаешь, тем лучше для тебя. Пусть только не воображает, будто ему большой куш достанется. Двести гульденов дам, а больше ни гроша, да и того он на руки не получит. Иначе в первый же месяц пропьет... знаю я его. Ему бы добраться до денег да ходить по кабакам, пока одни дыры в карманах останутся... знаю я его! И ты бы с ним заодно была, ты сама таковская!
По вечерам Францка молилась о том, чтобы скорее все кончилось, скорей наступил назначенный день. Она похудела, лицо стало еще тоньше и белее, еще прозрачнее,, а глаза сделались неестественно большими и блестящими.
Наконец настал день свадьбы. В трех экипажах поехали в церковь, люди посмеивались, так все было тихо и скромно, почти бедно. Францка надела платье из желтого атласа со светло-зелеными лентами. Входя в экипаж, она споткнулась и чуть не упала: забыла приподнять платье и забрызгалась грязью. Мать, стоявшая в дверях, закричала на нее:
— Ходить не умеет, нескладеха!
День был хмурый, с утра шел дождь, а когда возвращались из церкви, снова заморосило.
У Францки болела голова; исчезло все счастье, все радостное ожидание исчезло, и вокруг не было ничего, кроме унылого дождливого дня и унылой, унылой жизни... Она опустила голову, и по щекам покатились слезы. Жених посмотрел на нее и улыбнулся. «Какой ребенок! — подумал он про себя, и ему опять стало жаль ее.— Все невесты плачут, вот и она тоже».
Свадьбу праздновали в закопченном трактире. Было жарко и душно, всю ночь кричали, пели и пили, новобрачный тоже напился и, не присаживаясь, танцевал со всеми женщинами подряд. Поздно ночью Францка вышла из душной комнаты и остановилась на пороге. Когда в лицо ей пахнул холодный воздух, она пошатнулась и упала бы, если бы не ухватилась обеими руками за косяк... Позади пели пьяными голосами, она слышала и голос своего мужа — пронзительный и хриплый, почти неузнаваемый. Пели что-то скабрезное, колченогий старик играл на гармонике. И все это вдруг показалось Францке таким грязным, уродливым, жалким, что захотелось забиться в угол за дверью, заснуть и никогда больше не просыпаться.
Не успела Францка, молодая жена, оглядеться в доме, как случилось нечто страшное, из-за чего муж ее, портной Тоне Михов, стал совсем другим человеком.
В день свадьбы в местечке появился портной из города, молодой человек в светлых клетчатых брюках и длиннополом пиджаке. Он поселился напротив суда, перестроил заново весь дом и открыл магазин готового платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56