— Это Михову, Лойзе Михову,— улыбнулся учитель и кивнул Лойзе: все приветливо оглянулись на него. Священник склонился к нему, вручил книгу, и Лойзе поцеловал его руку.
— Что ты теперь будешь делать, Лойзе, после окончания школы? — спросил священник.
Лойзе, удивленный, не нашелся, что ответить; никогда он не думал над тем, что будет после школы.
— Поедет в Любляну! — ответил вместо него учитель; Лойзе остолбенел, все перед ним закачалось.
— Конечно! — сказал священник.— Жаль было бы такого мальчика! — и все закивали... Потом они отошли от церкви, на их место стали девочки, а Лойзе шагал между товарищами, как во сне — ему хотелось броситься домой и рассказать все матери: ее не было здесь, и она не слышала этого сама. Когда подарки были розданы и длинная процессия дошла до конца, священник вышел на паперть и произнес речь; длинными рядами стояли перед ним ученики и ученицы. Лойзе был точно пьяный и не понимал ничего, хотя ему казалось, что священик смотрит прямо на него и только для него и говорит. Потом говорил учитель, после которого должен был читать стихи Лойзе. Но он был слишком мал и, когда поднялся на невысокую паперть, стоявшие позади не могли его видеть; тогда священник поставил его на стену, огибавшую церковный двор. Сначала Лойзе слегка дрожал, а потом его тонкий голосок зазвенел торжественно и ликующе, разносясь далеко вокруг; щеки раскраснелись, глаза сияли; он тщательно следил за словами; но что-то нашептывало ему: «В Любляну!» Он видел перед собой священника, учителя, господ, которые восхищались им и любили его; пригорок, почти до самого местечка, чернел от людей, и все смотрели на него, любовались им и любили его. Внизу лежало местечко, празднично сияли белизной дома, а вдали подымалась в гору улица, улица бедняков; он узнал родной дом, и ему почудилось, что на пороге стоит мать и смотрит в сторону церкви, прямо на него, смотрит на него, и слышит его, и улыбается, видит, как все любуются им и любят его, и улыбается. И его чистый, тонкий голос звенел так громко, что долетал через местечко до верхней улицы — а там стояла мать и слушала... Небывалым огнем горело его лицо; кончив, он точно проснулся; будто сквозь сон доносились хлопки и крики. Учитель снял его со стены, и приветливые бородатые лица склонились над ним. Судья открыл кошелек и дал ему серебряный гульден.
— Осенью, когда будешь отправляться в Любляну, зайди ко мне!
Подошли к нему жена судьи, супруга нотариуса и толстая лавочница — жена председателя общины.
— А что делает твоя мать? — спросила жена судьи.
— Шьет! —- ответил Лойзе.
— Скажи ей, пусть зайдет ко мне!
— Уж мы все сделаем,— сказал председатель общины, лавочник.—Пусть мать ко мне заглянет! — добавил он.
Все это было так чудесно, пришло так неожиданно, что Лойзе хотелось смеяться и плакать одновременно. Он не мог ничего сказать в ответ, все плыло перед ним. Когда роздали черешни и слойки, он только попробовал немного; потом очистили большое пространство, и начались игры; дети бегали друг за другом и кричали, а Лойзе торопился скорей домой — прямиком через поле, мимо местечка, вверх по склону. Он бежал быстро и с трудом переводил дух. В руках он держал узелок с гостинцами, под мышкой — красную с золотым обрезом книгу, завернутую в мягкую бумагу.
— Мама, я поеду в Любляну! — закричал он, влетев в комнату.
Мать испугалась, сняла очки и встала.
— В Любляну поеду, сказали господа. Они все сами сделают; сказали, чтобы вы к ним зашли. Осенью поеду.
Вот так трухлявое дерево дало новый побег. На улице бедняков и изгнанников пробудилась надежда, все взволновались, в комнате Миховых толпился народ, чаще про-
чих приходил стряпчий. Он был торжествен и говорлив, рассказывал разные удивительные вещи о городе, о гимназии, как человек, который много видел и много испытал. Приходил и сапожник, но он не очень верил посулам, говорил, что нельзя доверять людям там, внизу, что они отошлют Лойзе в город, а потом забудут о нем и бросят в бедности, на гноище. Лучше уж сидеть дома и не расставаться с жизнью, в которой родился и к которой привык. Такие вырванные из своей настоящей жизни люди становятся куда более несчастными, когда возвращаются восвояси, вкусив сладости света. А возвращаются все... Сапожника никто не слушал, он вечно ходил пьяный и рассуждал как сущий разбойник, по его словам, ничему нельзя было верить. И в церковь он не заглядывал никогда, а воскресенье отмечал только тем, что напивался сильнее, чем в будние дни. Стряпчий же был человек умный и бывалый; он рассказывал о людях из города так, точно все они приходились ему знакомыми и друзьями; ничто на свете не было для него тайной, и обо всем он говорил так, что заслушаешься.
Францка стала часто ходить в местечко, особенно осенью, когда приблизился назначенный день. Все были приветливы, хотя и говорили с ней как с прислугой, и иной раз приходилось ждать по целому часу в темной передней, прежде чем появлялась хозяйка. Председатель общины дал ей десять гульденов, священник письмо к некоему господину в городе, который должен был позаботиться о питании Лойзе; от судьи она получила для Лойзе старый костюм, который предстояло переделать и заштопать; забот у нее прибавилось, но эти заботы радовали. Когда она шила ночью, Лойзе тоже не спал, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить бабушку, которая тяжело дышала за своей занавеской, и маленькую Францку, лежавшую на сундуке и ворочавшуюся во сне. Что-то сладкое, почти таинственное, сближало мать и сына; мечты, полные великих ожиданий, были до того схожи, что они не скрывали их друг от друга и не стыдились их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56