— Я пойду полежу, мама, утром пойду дальше. Мать так крепко сжала его руку, что ему стало больно.
— Куда ты пойдешь? Куда тебе надо?
— Дальше! Я зашел вас проведать и вот — проведал.
— Никуда ты не пойдешь, Тоне, дитя мое! — говорила мать мягко и ласково.— Теперь у меня останешься. Подожди, я тебе приготовлю ужин, а то ты голодный... и лампу зажгу, чтобы видно было... а потом спать пойдем...
Францка сварила кофе, принесла хлеба, а после ужина помогла сыну раздеться; она уложила его спать, как ребенка, и сама укрыла одеялом. Скоро Тоне заснул, дышал он громко и натужно. Лоб был нахмурен, брови сдвинуты, на скулах показалась тень болезненного румянца, сухие, растрескавшиеся губы горели; тяжелое, зловонное дыхание веяло изо рта.
Едва рассвело, он проснулся и начал было торопливо одеваться.
— Куда, Тоне? — испуганно вскричала мать и соскочила с постели.
— Надо! — ответил Тоне, хотел поднять брюки, упавшие на пол, пошатнулся и упал, ударившись о дверь.
— Тоне! — закричала она и упала рядом с ним на колени.
Он посмотрел на нее водянистыми, спокойными глазами, на губах была кровь, рука, на которую он опирался, лежала в луже крови, голова валилась. Мать обхватила его за шею, и кровь запятнала ее грудь.
Умер Тоне в эту же ночь.
Больше не возвращались мечты, в которых еще таилось, быть может, немного надежды, и один ужас поселился в комнате.
Приближалась зима, окна сотрясались от северного ветра. На верхней улице боялись зимы; печи топили мебелью и ворованными поленьями, но стужа проникала сквозь трещины в дверях, сквозь разбитые окна, лед намерзал на отсырелых стенах. Стоны и вздохи ветра сливались в промозглых конурах со стонами больных, укрытых мешковиной и старым тряпьем. Тот, у кого оставалось десять крейцеров на водку, сидел весь день в корчме, а ночью спал мертвецким сном и не чувствовал холода.
— Будут блуждать и вернутся па верхнюю улицу и погибнут на ней, ибо так им было суждено от рождения! — сказал сапояшик.
Мать издала детей, и ждали обледенелые голые стены, чтобы принять их в последнем убежище, изгнанников, которые приходят умирать.
На дворе была зима, окна сотрясались от северного ветра.
Снаружи окликнули, раздался стук в дверь, и вошла Францка; крадучись, как вор, возвращалась она в родной дом. На голове у нее была вылинявшая и разлезшаяся шляпа; одежда тоже была господская, только грязная и свалявшаяся, башмаки стоптаны, на руках перчатки с дырявыми пальцами. Она стала выше ростом, чем раньше, но выглядела еще более хрупкой. Лицо было белое, прозрачное, глаза смотрели боязливо, две глубокие борозды проложили под ними слезы.
Мать пошла варить кофе.
— Главное, ты вернулась, Францка, теперь все будет хорошо.
Францка пила кофе и ответила медленно и спокойно:
— Я не вернулась, мама; я только шла мимо и завернула домой, посмотреть, что вы делаете. Завтра пойду в Любляну.
Мать взяла ее за руку.
— Не ходи никуда, Францка, останься со мной... Страшно там, в мире... холод, зима.
— Надо, мама! — ответила Францка, опустив глаза.— Что бы я у вас делала? Надо работать.
Она огляделась вокруг, посмотрела на мать, уже совсем согбенную, с лицом, изборожденным сотней морщин и морщинок, с полуслепыми глазами, тихими и робкими, и губы ее искривило плачем, как у ребенка, но из горла не вырвалось ни звука.
— Где ты была так долго, Францка?
— В Горице, потом в Триесте, а теперь пойду в Любляну. Я вам не писала, потому что жизнь была невеселая. А теперь пришла, потому что думала, что отец дома... Я сидела в кухне и плакала, а он подошел сзади, тронул меня за плечо и тихонько окликнул... Два месяца назад это было, луна светила в кухню.
Мать наклонилась к ней ближе, чтобы разглядеть лицо, и ей казалось, будто она видела это лицо где-то еще, в далеком прошлом. Промелькнула мимо вся жизнь — и она увидела это лицо на туго натянутом холсте. Было только лицо и часть груди, рук не было. На голове широкополая белая шляпа, украшенная розами; красивый узорчатый корсаж, шитый золотом; глаза большие, любопытные, детские и робкая улыбка на губах. Когда это ей снилось, где это было? Сердце болезненно сжалось, забытая, таинственная рана чуть заныла, будто ее легонько коснулись пальцем; заныла лишь на мгновение — видение пролетело и исчезло прежде, чем она его поняла. В лампе кончилось масло, и они сидели в темноте. Из окна противоположного дома падал луч света, прямо на лицо Францке, казавшееся в этом свете еще более бледным и худым, в ушах поблескивали крупные серьги со стекляшками.
— Что с тобой сделали, Францка, почему ты пришла домой такая больная?
Францка рассказывала до поздней ночи, когда они уже легли, и матери чудилось, что возвращается давнее прошлое, картина за картиной, отчетливо и явственно, точно так, как это совершалось в те полузабытые времена, потонувшие уже в смутном сне.
Окна сотрясались под ветром, светила луна; сапожник возвращался из корчмы и пел.
Он поздоровался с ней весело и приветливо, будто знал ее издавна. Это было к вечеру, весной, на безлюдной улице, где с обеих сторон росли молодые, осыпанные цветом деревья. Она остановилась, испуганная, а сердце затрепетало от странной радости. Было ей тогда пятнадцать лет, и лицо казалось еще совсем детским. Она стояла перед ним и глядела в землю, щеки горели. Он засмеялся и погладил ее по щеке.
— Как тебя зовут?
— Францка.
— Конечно, разве тебя могли назвать иначе. Почему ты так долго не приходила сюда, Фанни? Я ждал тебя, знал, что ты придешь, а ты все не приходила. Вечер за вечером я ждал тебя, Фанни, с таким нетерпением!
Он улыбался, и его смеющиеся глаза сияли — симпатия светилась в них, и любовь, и веселая шаловливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56