– Мне кажется, у большинства людей в жизни мало что изменилось после того, как они стали фанасиотами.
Эта мысль не давала Фостию покоя. По логике его размышлений ересь и ортодоксальность – пусть каждый определяет их по-своему, сейчас это неважно должны были быть различимы с первого взгляда. Но, поразмыслив, он усомнился и в этом. С какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто выбрал путь Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире, а возможных способов существования не так-то и много. Так что красильни наверняка воняют мочой и в Машизе, плотники иногда ранят руки долотом, а пекарям нужно иметь уверенность, что буханки в печи не подгорели.
– Разница в светлом пути, – сказала Оливрия. – В том, чтобы держаться от мира как можно дальше, не считать, будто богатство есть главная цель в жизни, и стремиться удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности тела.
– Наверное, так, – согласился Фостий. Некоторое время они шли молча, пока Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:
– Можно тебя кое о чем спросить? Пусть моя клетка разукрашена, но я прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу сердить тебя, но есть нечто, что мне очень хочется узнать, – если, конечно, ты не оскорбишься, отвечая мне.
Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от любопытства, а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень юной и прелестной.
– Спрашивай, – ответила она без промедления. – В конце концов, ты здесь для того, чтобы узнать как можно больше о светлом пути. А разве можно узнать, не спрашивая?
– Хорошо, спрошу. – Фостий немного подумал; вертевшийся в голове вопрос следовало сформулировать очень осторожно.
Наконец он заговорил:
– В комнате под храмом Дигена… то, что ты мне сказала, было…
– Ага! – Оливрия показала ему язык. – Я так и думала, что ты про это спросишь, – уж больно ты напоминал человека, который ищет золотой, упавший в заросли крапивы.
Фостий почувствовал, как его щеки краснеют. Судя по хихиканью Оливрии, его смущение не укрылось и от ее глаз. Несмотря на это, Фостий упрямо решил не отступать; в некоторых отношениях – хотя сам он стал бы это пылко отрицать – он очень напоминал Криспа.
– Ты меня тогда пыталась обольстить и что-то говорила о радостях любви, и что это никакой не грех.
– И что же? – уточнила Оливрия, утратив при виде его серьезности часть но только часть – своей игривости.
На самом деле Фостию хотелось ее спросить, откуда она знала… или, если точнее, что она стала бы делать, если бы он лег рядом с ней и заключил ее в объятия. Но все же Фостий понимал, что в его нынешнем положении такие вопросы задавать небезопасно, и вместо этого спросил:
– Если ты настолько далеко прошла по светлому пути, как говоришь, то как могла ты такое заявлять? Разве это не противоречит всем принципам твоей веры?
– Я могу ответить тебе по-разному. Например, что это не твое дело.
– Конечно, можешь, и я попрошу у тебя прощения. Я ведь сразу сказал, что не хочу тебя оскорбить.
– Или же я могу сказать, – продолжила Оливрия, словно не расслышав его слов, – что поступила так, как принудили меня отец и Диген, а о правильности этого поступка предоставила судить им. – Оливрия подмигнула. Фостий знал, что она с ним играет, но что он мог поделать? – Или, – заговорила она далее со сводящим с ума притворством, – я могу сказать, что Фанасий благословлял притворство, если оно служит распространению правды, и что ты понятия не имеешь о моих истинных чувствах.
– Да, я этого не знаю. И как раз поэтому пытаюсь узнать, каковы твои истинные чувства. – Фостию казалось, будто он превратился в дряхлого старика, пытающегося поймать стрекозу без сачка. Он двигался напролом вперед, а Оливрия порхала, ускользала и время от времени пролетала так близко от кончика его носа, что у него даже глаза скашивались, когда он пытался ее разглядеть.
– Это лишь примеры моих возможных ответов, – заметила она, загибая для подсчета пальцы. – Если тебе захочется услышать и другие, то я могу сказать…
И тут Фостий не выдержал, словно старая лошадь, которая внезапно фыркнула и спугнула прекрасное сверкающее насекомое:
– О благой бог! Но ты можешь сказать правду?
– Да, могу. Я… – Но тут Оливрия покачала головой и отвернулась. – Нет, я ничего тебе не скажу, Фостий. Так будет лучше.
Ему захотелось вытрясти из нее правду, но она ведь не солонка.
– Почему? – взвыл Фостий, вложив в одно слово многомесячное отчаяние.
– Просто… потому что лучше мне этого не делать, – сказала Оливрия, все еще не поворачивая к нему головы, и тихо добавила:
– Думаю, нам уже пора возвращаться в крепость.
Фостий так не думал, но тем не менее пошел с ней. Во внутреннем дворике крепости стоял Сиагрий, разговаривая почти с таким же зловещим на вид типом, как и он сам. Заметив Фостия, бандит отошел от своего – сообщника? – и последовал за ним, словно вернувшаяся после коротких каникул тень. В каком-то смысле Фостий был почти рад увидеть его на привычном месте, потому что его первая короткая, но самостоятельная прогулка по Эчмиадзину завершилась совсем не так, как ему хотелось бы.
Ряса на груди Дигена была распахнута, обнажая ребра, похожие на перекладины веревочной лестницы. Бедра его стали тоньше коленей. Казалось, даже уши у него похудели. Но глаза сверкали по-прежнему дерзко.
– В лед тебя, фальшивое величество, – процедил он, когда в камеру вошел Крисп. – Ты мог бы послать меня к солнцу быстрее, но я только выигрываю.
Выигрываю!
В глазах Криспа вспыльчивый священник более походил на проигравшего. Он и прежде был худ, а теперь выглядел как крестьянин из деревни, где три года подряд погибал урожай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153