То был жест любви, но любви не чувственной; этим жестом они подтверждали, что свой поступок они совершают вместе.
– Готовы, – без колебаний ответили они. Фостий даже не понял, кто произнес это слово первым.
– Как это прекрасно, – прошептала Оливрия, и Фостию пришлось кивнуть. Еще больше понизив голос, так что ее услышал только он, Оливрия добавила:
– И так страшно. – Он снова кивнул.
– Возьмите хлеб, – велел священник. – Разделите и съешьте его.
Потом выпейте вино. Никогда больше приманка Скотоса не должна коснуться ваших губ. Скоро тела ваши, которые сами есть грех, умрут; скоро души ваши познают истинную радость воссоединения с владыкой благим и премудрым.
Лаоник был крепким мужчиной с гордым крючковатым носом и густыми кустистыми бровями. Сидерина же в девушках наверняка слыла красавицей; ее лицо до сих пор сохраняло красоту и силу.
«Скоро, – подумал Фостий, – они станут похожи на Страбона».
Эта мысль ужаснула его, но Лаоника и Сидерину, казалось, она вовсе не пугала.
Лаоник разрезал кусочек хлеба и отдал половинку жене, а свою съел, откусив три-четыре раза, и запил вином, выпив чашку до последней капли. Его улыбка осветила весь домик.
– Готово, – гордо произнес он. – Хвала Фосу.
– Хвала Фосу, – эхом отозвались все. – Да приведет тебя к нему светлый путь!
Сидерина доела свою последнюю еду через несколько секунд после Лаоника и вытерла губы льняной салфеткой. Ее глаза блеснули.
– Теперь мне больше не придется маяться и думать, что бы такое приготовить на ужин, – объявила она. Голос у нее был радостный и нетерпеливый; она уже настроилась на встречу с будущим миром. Все семейство рассмеялось вместе с ней.
Даже Фостий поймал себя на том, что улыбается, потому что ее откровенное счастье подействовало и на него, пусть даже он не мог его разделить.
Один из сыновей убрал со стола тарелку, нож и чашки.
– Если благой бог пожелает, они вскоре вдохновят нас присоединиться к вам, – сказал он.
– Надеюсь на это, – отозвался Лаоник. Он встал из-за стола и обнял юношу.
К ним присоединились и остальные члены семьи.
– Будь благословен Фос, владыка благой и премудрый… – затянул священник.
Все снова подхватили молитву.
Фостию показалось, что синерясник вмешался в семейный праздник, да и себя почувствовал на нем лишним. Повернувшись к Оливрии, он прошептал:
– Нам и в самом деле пора уходить.
– Да, полагаю, ты прав, – прошептала она в ответ.
– Благослови вас Фос, друзья, и до встречи на его светлом пути, напутствовал их Лаоник, когда они подошли к двери.
Выйдя, Фостий натянул капюшон и закутался в плащ, спасаясь от непогоды.
– Ну, – поинтересовалась Оливрия, когда они прошли десяток шагов по улице, – и что ты об этом думаешь?
– Почти то же, что и ты. Прекрасно и одновременно ужасно.
– Ха! – вмешался Сиагрий. – Что прекрасного в том, чтобы превратиться в мешок с костями? – Он высказал ту же мысль, что одолевала Фостия и прежде, только сформулировал ее более откровенно.
Оливрия возмущенно фыркнула, но Фостий, опередив ее, сказал:
– Зрелище веры, реализовавшей себя до конца, всегда прекрасно, даже для таких людей, как я. Моя же вера, боюсь, не столь глубока. Я цепляюсь за жизнь на земле, поэтому, когда вижу тех, кто решил покинуть этот мир, мне становится страшно.
– Мы все его покинем рано или поздно, так зачем торопиться? – поддакнул Сиагрий.
– Истинный фанасиот считает, – сказала Оливрия, выделив слово «истинный», – что этот мир прогнил с момента творения, и потому от него следует отгораживаться и покинуть как можно быстрее.
Ее доводы не поколебали Сиагрия:
– Но кому-то же надо присматривать за теми, кто покидает мир, иначе они оставят его куда быстрее, чем рассчитывали, благодаря солдатам его папаши. – Он ткнут пальцем в Фостия. – Так что я не овца, а овчарка. А если не станет овчарок, госпожа, то волки быстро разжиреют.
Довод был грубоват, но весок. Оливрия прикусила губу и взглянула на Фостия, и он понял, что она взывает к нему, чтобы он спас ее от какой-то ужасной судьбы, хотя они с Сиагрием, если говорить честно, находились на одной стороне. Подумав, Фостий выдал лучший из пришедших ему в голову доводов:
– Спасение других от греха не оправдывает собственные грехи.
– Мальчик, о грехах можно говорить, когда знаешь, что это такое, – ехидно заявил Сиагрий. – Ты и сейчас тот же сосунок, каким был, когда вылез между ног своей матери. А как, по-твоему, ты там оказался, если до того кое-кто не поиграл в лошадки?
Фостий действительно над этим размышлял, и с тем же смущением, какое испытывали все задумавшиеся на подобную тему. Он едва не крикнул в ответ, что его родители состояли в законном браке, когда он был зачат, но даже в этом он не был до конца уверен.
По дворцу ходили слухи о том – и перешептывания, если Фостий мог оказаться поблизости, – что Крисп и Дара был любовниками уже тогда, когда Анфим, первый муж Дары, еще сидел на троне. Так что Фостию осталось лишь возмущенно посмотреть на Сиагрия – ответ не такой, какой ему хотелось бы дать, но лучший из имеющихся.
Но такие взгляды соскальзывали с Сиагрия, как с гуся вода, и он, откинув голову, злобно расхохотался, ощутив испытываемое Фостием унижение, а затем развернулся и зашлепал по грязи прочь, словно намекая, что Фостий не будет знать, что делать с возможностью согрешить, даже если такая возможность плюхнется ему на колени.
– Бандюга проклятый, – процедил Фостий – но негромко, чтобы Сиагрий не услышал. – Клянусь благим богом, он знает о грехе достаточно, чтобы вечно торчать во льду; просто позор для светлого пути называть его своим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153