Оба коренные москвичи, хорошо знавшие постановки МХАТа и Третьяковскую галерею. Они осмелились пойти на собеседование раньше других. Мы взволновано ждали их возвращения.
Первым вышел Басов. Картинно встал спиной к двери, и мы все мигом окружили его.
— Ну, что? Как?..
— Сигарету!.. — Басов выставил два растопыренных пальца.
Сигарета тотчас же очутилась у него между пальцев. Басов с видом небрежной усталости начал рассказывать.
— Сначала спросили об импрессионистах. Я ответил. Спросили, кого из художников я знаю и люблю. Я ответил: Сезанна. Показали открытку. «Кто это?» — «Ренуар».
— А по литературе не спрашивали? — поинтересовался кто-то.
Басов игнорировал вопрос и стал рассказывать, как он выполнял этюды с воображаемым предметом.
Я тогда понятия не имел ни о Сезанне, ни о Ренуаре. Об этюдах с воображаемым предметом только слышал. Короче говоря, шансы на успех было невелики. Но все же я продолжал на что-то надеяться.
Дверь открывалась, входили и выходили какие-то юноши и девушки… Помню их плохо, потому что сильно волновался.
Но вот назвали мою фамилию, и я, торопясь, пошел к двери.
Собеседование
За длинным столом, по одну его сторону, сидели преподаватели. Все с любопытством смотрели на меня. В центре восседал мастер — Сергей Осипович Юткевич. На нем был необыкновенный, явно заграничный, серый пиджак и яркий плетеный галстук; на глазах — черные очки. Тогда у нас еще не носили черных очков, и на меня они произвели почти мистическое впечатление.
— Подойдите сюда, — подозвал меня какой-то старик.
Он сидел в конце стола, перед ним были разложены открытки с репродукциями картин различных художников.
— Что это? — Он указал на одну из открыток.
Врать и вывертываться было бесполезно.
— Не знаю, — признался я.
— А это?
— Тоже не знаю.
— Как же вы идете в наш институт, если вы ничего не знаете? — удивился старик.
Мне стало не по себе. Я разозлился на свое незнание, на старика и на все на свете.
— Я хочу поступить в ваш институт вовсе не потому, что все знаю. Я хочу учиться! Вы меня научите, и я буду все это знать! Не велика премудрость!
— Вы чем-то недовольны, молодой человек? — спросил строго Юткевич. — Ну-ка, подойдите сюда.
Я подошел. Черные очки уставились на меня, как мне показалось, враждебно.
— Чем вы недовольны? — повторил он свой вопрос.
— Собой. Своим незнанием...
Юткевич посмотрел в какой-то список.
— Вы были офицером?
— Да. Сперва солдатом, потом офицером.
— А не кажется ли вам, что то, чем вы занимались в армии, и то, чем хотите заниматься в искусстве, — слишком разные вещи?
«Не примет», — подумал я, и, решив, что теперь терять нечего, дерзко ответил.
— Не кажется.
— Интересно... — сказал Юткевич. — Объясните.
— Если кто-нибудь в бою не оправдывал наших надежд, — сказал я, — то не потому, что не знал приемов боя или обращения с оружием, а потому, что в критический момент ему не хватило чувства долга и собственного достоинства. Я старался поддерживать эти чувства. В искусстве буду делать то же. — Я не лукавил.
В экстремальных обстоятельствах мысль работает особенно четко. Я до сих пор удивляюсь, как смог так точно сформулировать то, что действительно было, но о чем раньше я не задумывался. Юткевич уставился на меня сквозь темные очки.
— А что это у вас за значок?
Орденов я не носил (надевать ордена на экзамены было стыдно), но с этим значком не расставался. Он приносил мне удачу.
— Значок парашютиста, — ответил я.
Юткевич заинтересовался.
— Вы были парашютистом?
— Да.
— И прыгали в тыл врага?
— Да.
Юткевич улыбнулся:
— Перед нами положительный диверсант.
Все засмеялись шутке, и мне стало немного спокойнее.
— А что вам в искусстве нравится? — поинтересовался он. — Природу вы любите?
— Конечно. Но главное, по-моему, — человек.
— Тогда возьмите бумагу, сядьте за тот столик и напишите новеллу, в которой будет природа и человек.
— Новеллу не смогу.
— Почему?
— Новелла — один из самых трудных жанров литературы, а я никогда не мыслил себя писателем.
— Литературного произведения от вас не требуется. Напишите как умеете.
Я сел к столику, и тема, как бы сама, сразу пришла мне в голову. Я был в том редком настроении, когда все ладится.
Я вспомнил апрельское утро в Венгрии. Нас, раненых, вынесли на носилках на двор, чтобы отправить в город Веспрем, где был госпиталь. Ярко светило солнце. Весело звенела весенняя капель, чирикали воробьи.
Раненый, когда прошел раневой шок, начинает выздоравливать и видит мир по-новому. Все, что его окружает, кажется ему чрезвычайно ярким, все волнует и радует. Мне нравились венгерские волы, каких я видал раньше только на картинках, и повозки с бортами, похожими на примитивные лестницы, в которые нас положили.
У раненого, лежащего рядом со мной, толстая повязка из марли и ваты закрывала глаза. Втягивая ноздрями весенний воздух, он промолвил:
— Как хорошо! — Прислушался к весенним звукам и снова повторил: — Хорошо! Весна!
А потом говорил, что ему нужно срочно попасть в Москву, что его дед — знаменитый профессор и что он восстановит ему зрение. А я знал, что у парня совсем нет глаз...
Пока я писал, комиссия занималась другими абитуриентами. Я подал свои листки.
— Можете идти, — сказал Юткевич и передал написанное пожилой женщине, сидевшей рядом с ним.
Я направился к двери, но не вышел.
— Вы меня принимаете? — спросил я, набравшись смелости.
— Идите. Мы подумаем, — сказал Юткевич.
Я вышел. На душе было неспокойно: примут или нет, правильно ли я себя вел? Ни в чем уверенности не было.
Из аудитории вышла женщина, та самая, что сидела рядом с Юткевичем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66