Лаас идет. Ему не очень-то и хочется возиться в соломе, сегодня после церкви он стал каким-то задумчивым и благоговейным.
Деревенские окна, видневшиеся поодаль и находившиеся поблизости — один оконный глазок у Сааду, оконца в доме у Ванатоа и Уйеэлу,— залиты светом, огни будто звезды. Появились на небе и настоящие звездочки. Стоит такое безветрие, что ясно доносятся все, даже самые дальние, оклики и голоса рождественского вечера — все это слегка перебивается лишь сосредоточенным рокотомкий- гариских рифов.
Лаас достает из колодца воду. Тяжести не чувствует, видно, стал посильнее, а в прошлом году еще не мог нести полную бадью. Да и в Уулураннаской школе он уже не самый слабый, как было раньше в деревенской. Приносит еще и вторую полную бадью. И только теперь Кырб касается губами дна.
Лаас гладит и похлопывает по сильной лошадиной шее, поднимает упавшее на пол сено.
— Чего же ты так? Смотри, половина еды под столом.
Кырб начинает хрупать. Старая Лехмик, которая должна отелиться на крещение, время от времени, пережевывая жвачку, громко вздыхает. А так в хлеву тихо. И овцы уже привыкли к огню рождественского вечера и спокойно спят.
Вдруг Лаас видит возле фонарного огня большие красивые глаза, улыбающийся рот и длинные светлые косы. Он стоит неподвижно, оторопелый, оцепенев от внезапной радости. Все вокруг исчезает — хлев, скотина, красноватый огонек фонаря, все тонет в свете этих удивительных глаз.
— Нийда! Нийда!— шепчет он столь тихо, что даже не слышит этого.
...Море шумит, белые крылья парусников огибают Кийгарийский выступ, солнце рождается на востоке, поднимается в небо, искрящееся и чистое, и исчезает за морем, за многими морями, в той дали, где сияют Золотые Ворота.
Лааса охватывает дрожь, он словно зачарованный делает шаг, другой. И сразу выступают стены хлева, потолочные перекладины. Кырб, Лехмик и овцы, солома, которая от мороза подоткнута под дверью.
Светлые косы и улыбающийся рот исчезли.
— Нийда! Нийда!— шепчет Лаас. Он в смятении. Посидев некоторое время тут же, возле стойла Кырба, он спрашивает себя, что же это было?
Вспомнился вычитанный где-то случай, как некоей англичанке однажды ночью привиделся ее брат, штурман парохода, который не так давно отправился в Австралию. Позднее выяснилось, что именно в тот момент, когда сестра увидела перед собой брата, он упал за борт.
И тут же Лаас видит Нийду в гробу, белую и обряженную, вся Уулураннаская школа провожает ее. Печальная песня, стонут церковные колокола. Он стоит возле открытой могилы — и слезы даже сейчас застилают ему глаза.
Неужели Нийда умерла? Это слишком ужасно — и он отводит от себя эту картину. Но разве не может быть порой, что если кто очень хочет кого-то увидеть, то появляется некое видение этого человека, в какой бы дали он ни находился.
...Почему должна Нийда, такая светлая и прекрасная, оказаться мертвой? Нийда, рядом с которой он так желает быть, чьей руки в школе ему иногда, словно бы невзначай, удавалось коснуться! Скорее Юула могла бы быть мертвой, тогда, возможно, он легче забыл бы все, что связано с ней. Если бы Юула умерла, он бы хоть немного освободился от ее проклятого запрета... Но Нийда! Нийда!.. Лаас вновь тихонько шепчет ее имя, поднимается и со страхом и радостью смотрит на то место, где она только что, будто наяву, стояла перед его глазами.
...Может быть, Нийде тяжко, вдруг над ней смеются — ведь она растет без отца... Уж он бы проучил тех, кто осмелится смеяться над Нийдой, пусть его самого изобьют за это хоть до полусмерти. Нийда — самая лучшая, она прелестнее всех.
Когда он медленно шел из хлева в дом, ему казалось, что и Нийда все время держится за дужку ведра, идет чуть впереди, но тут же, рядом.
И в комнате, где все уже сидели за накрытым столом и встречали рождество, угощаясь кровяной колбасой и сигами и прочей вкуснятиной, Лаас не мог освободиться от наваждения. Бабушка рассказывает, как в старину, в далеком прошлом, справляли рождество, мама вспоминает отца, даже маленькая Малль что-то лопочет, и только Лаас, казалось, воды в рот набрал.
— Скажи, Лаас, хоть в рождественский-то вечер несколько слов! И как только учителя в школе вытягивают из тебя ответы! — удивляется мама.
— Если спросят, рассказываю то, что написано в школьных учебниках.
— У тебя на уме одни лишь книги! Но что ты сам думаешь?
— А что мне думать...
— Ты как... ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене.
Как печалится навсегда в сознании Лааса внезапно возникший перед ним в хлеву призрачный образ Нийды, так же навсегда въедаются в его память и эти мамины слова: «...ну и скучно же станет с тобой когда-нибудь твоей жене...»
...Корма лодки вскидывается на волну, спина Яана Ванатоа на переднем сиденье горбится и на мгновение скрывает от Лааса сеть. Затем Лаас снова видит эту серую, с вытекающей из нее водой сеть, в которой застряло несколько рыбешек.
— Была бы хоть килька. Одна мелюзга и салака вперемешку.
— Этого можно было ожидать, тралом, поди, как метлой вымело залив.
И опять молчат мужики, море бьется о борт и временами с шорохом брызжет на просоленные одежды.
Лаас пристыл глазами к своей сети. Поймалось бы столько же, как у других.
— Время Лаасовой снасти минуло. Теперь сети стали тонкие, рыба в господа подалась. В свое время, когда был еще в живых твой дедушка, рыба не гнушалась, тогда он, случалось, больше других ловил.
— Стоп! Своди концы! — Яан подал конец Михкелю, стянул мотню, затащил в лодку крылья сети с редкими
рыбешками и подтянул нижний край.— Ну, одна мера, считай, есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77