.. Боже, боже, я хотела быть к нему доброй и остаться у него в памяти, но между нами ничего не было. Он спросил, поеду ли я к тебе. Сказала — да, на что он заявил, что я не люблю его, что никакая это не любовь. Я дала ему свою фотографию, а в тот день, когда поехала к тебе, послала «Ингеборг», у меня была эта книга.
Однажды перед нашей свадьбой, когда я наведалась домой, в народном доме был вечер. Я пошла туда вместе с матерью. Харри пригласил меня на танец, он был навеселе и спросил, что же будет с нами. Я сказала, что с нами ничего не будет. Больше я с ним не разговаривала.
С Альбертом я была за день до того, как мы с тобой увиделись впервые, и потом еще раз, когда ты уже писал мне.
И дядя, наверное, взял меня не совсем насильно, самой тоже было немного интересно...
Теперь все. Может, забылась еще какая-нибудь малость, но если она забылась, значит, не было в ней ничего дурного.
Наадж смотрит на себя со стороны. И думает, знает ли она что-нибудь еще об этой женщине. Нет, больше ничего не вспоминается. Новое ее «я» было еще слабым и бессильным, подобно только что родившемуся ребенку, и душа его была оголена. У этого нового «я» не было еще ни стыда, ни страха, а было лишь какое-то слабое желание жить.
Глаза Лааса пустые, бесцветные. Грудь его все же вздымается, руки теплые, а Наадж совершенно обессилена. Она больше не спрашивает, прогонит ее муж или нет. Она сейчас просто маленькая девочка, совсем еще ребенок и забирается к старшему брату погреться и тут же засыпает. Лаас поправляет на ней одеяло, затем начинает медленно вышагивать по комнате. Тикают часы, горит электрическая лампочка. Сон Наадж такой глубокий, что дыхание ее временами, кажется, вовсе пропадает.
В ночи, далеко в нижнем городе, громыхает телега. Взгляд Лааса останавливается на тетради. Он читает карандашные строчки жены — наверное, так оно и было. Невеста, помолвленная, за день до того как приехать к нему, целуется в лесу с другим мужчиной. Инструктор сценических курсов, который говорит, что доверие — основа семейной жизни, и сам же опровергает это.
Ну что ж. Наадж водила за нос не только его, обманывала их всех: Альберта, священника, врача, инструктора, Харри — и наконец стала его женой. «Всякая рыбина будет ликом своим походить на то дно, с которого ее подняли»,— сказал бы старый сапожных дел мастер, который утешал его возле реки Эмайыги. Ванатоаский Яан, тот бы просто отрубил: невтерпеж было девке, вот и давала она жару. Может, и добавил бы, что такие, что жару дают, так незамужними и остаются, только ведь у каждой свой
крест...
Лаас уткнулся глазами в те строчки, в которых Наадж признавалась, что дядя, наверное, взял ее не совсем насильно, что самой тоже было немного интересно...
...А если бы Юула не сказала ему: «Не говори этого другим», может, ему бы и самому захотелось еще раз поиграть в эту игру, но Юулин шепот нагнал на него страху. Шепот этот обернулся шипением, до сих пор это шипение у него в ушах и испортило ему всю жизнь. Это шипение замкнуло перед ним чудесное, с открытыми воротами солнечное детство, шипение это преследовало его день за днем, год за годом, запирая на замок новые и новые двери впереди.
Что оставалось ему, так это книги. Разве не жил он долгие годы, как рыба в озере подо льдом? Кое-какие книги из тех, что попадались ему, помогали глотнуть свежего воздуха, словно из возникшей неожиданно проруби.
Разве и с Наадж не происходило то же самое?
Для Хильи книги в университете были учебным пособием, по ним она училась. Он же искал в книгах другого — того, что помогало ему жить.
И все же, все же... Никакая книга не смогла ему заменить трепетного, страдающего, ошибающегося, ищущего человека, такой другой, ради которой «...муж оставляет своего отца и свою мать и держится жены своей, чтобы они были одной плотью».
Наадж доверила ему свою жизнь, и, наверное, она и есть та, кому и он мог бы себя доверить... Целых двадцать три года он не мог преодолеть тюремную стену — запрет Юулы; может, доверие к Наадж и есть те Золотые Ворота, через которые он выйдет в другую жизнь...
А если Наадж после этого отвергнет его? Вдруг она подумает, что он, Лаас, уже с самого детства был куда испорченнее, чем она сама.
Как бы там ни было и что бы ни было, он возьмет тетрадь Наадж и припишет туда свою жизнь, ту часть своей жизни, которую он пока еще никому не раскрывал.
Постепенно город просыпался. Прогрохотала одна телега, следом — другая, со станции донеслось гиканье паровозного гудка, прямо под окном пронеслась машина. Свет в комнате уже не нужен, и Лаас выключает его.
Он откладывает карандаш, ополаскивает лицо и начинает укладывать свои нехитрые вещи. Старается делать
все осторожно, однако, несмотря на глубокий сон, Наадж, словно чувствуя что-то, просыпается.
— Лаас, ты куда?
— Собирался оставить тебе письмо, чтобы ты дня два отдохнула здесь, потом вернулась бы. Отпуск мой кончился, придется съездить еще в Таллин, может, что и найду.
— А где же мне быть?
— Квартира у моря оплачена наперед, можешь пока там пожить. В Уулуранна я не поеду, пошлю письмо, чтобы они взяли на мое место другого человека. Какую-нибудь работу в Таллине надеюсь подыскать, сколь дешевой и черной она ни была бы. Но я не могу отказаться от университета, в Уулуранна из этой затеи ничего не выйдет. Не знаю только, как быть с тобой, — у меня нет твердой зарплаты — тут мы с Харри сравнялись,— может, захочешь вернуться к нему. У него все-таки крыша над головой, а над моей головой только ветры.
— Не нужен мне Харри, мне нужен ты. Я тоже могу работать, что-то и я умею. Вот увидишь, я больше не буду тебе помехой, если ты только не прогонишь меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77