Фриц воспринимает из сказанного лишь то, что относится к нему как к художнику, и громче всех смеется над остротой волостного секретаря.
— Тогда глотни,— продолжает секретарь.— Каждый серьезный художник должен почитать государство.
Фриц не соглашается и сразу оказывается в центре внимания. Но когда его порядком принуждали и еще несколько раз назвали художником, он выпивает. И как следует.
Предлагают и Лаасу.
— Трезвость?
— Полная.
— Жалкие мужики, зато барышня Наадж покажет, на что она способна!
— Ладно уж вам!— отмахивается она.
— Ну-ну, что же это значит? Единственная стоящая девушка в Раагвере — и раньше рюмка не убивала наповал, и сегодня ничего не случится. Кончила с отличием государственную гимназию — и на тебе!
Наадж отворачивается, ей неловко.
— Чего наседаете, если человек не хочет, нашли что предлагать,— вступается мать.
Она еще довольно красивая. На Лааса эта женщина производит смешанное впечатление. Кажется, будто она немного играет, и при этом все же непонятно, в чем эта игра состоит.
— Когда вы закончили гимназию, барышня Сенна? — спрашивает Лаас.
— Весной.
— На одни пятерки!— добавляет мать.
— Собираетесь учиться дальше?
— Хотела бы, но не получается.
Лаас замечает на миниатюрном, с краями бильярде пару брошюр антирелигиозного содержания и книгу Шоу «Назад к Мафусаилу».
— Ваши книги?
— Нет, из библиотеки.
Интерес Лааса растет. В разговоре выясняется, что в Наадж нет ничего наигранного, кажется, она понимает парадоксы великого ирландца.
При всей малости комнаты возникает две группы собеседников. Центром одной стали Наадж и Лаас, другой — волостной секретарь и советник, остальные попеременно примыкали то к одним, то к другим.
Лаас листает книгу, его взгляд задерживается на скептическом размышлении Шоу о счастье.
— А что вы считаете счастьем?— спрашивает он.
— Красивые мечты, которые никогда не исполняются и о которых никто, кроме меня самой, не знает.
И у Лааса есть свое определение счастья, по Ромену Роллану: «Счастье — это знать свои пределы и любить их».
Наадж находит, что это правильно, и просит, чтобы Лаас написал эти слова в ее дневник.
Фриц выглядит очень несчастным, слушая их рассуждения о счастье. Наадж не оказывает ему достаточного внимания. Фриц присоединяется к компании «повес», но там его то и дело поддевают, и он не выпускает из виду девушку. Двигается с табуретом то туда, то сюда, при этом все больше хмелея, и начинает с безудержным восторгом одарять Наадж высокопарными комплиментами.
— Не приставай!— отмахивается она, когда Фриц пытается взять ее за руку.
И Фриц отодвигается и, прикидываясь еще более опьяневшим, принимает философскую позу и бормочет:
— Счастье... счастье!
— Фриц, что с тобой?
Фриц уже не смотрит в сторону Лааса и, угрюмо уставившись в одну точку на полу, встает с табурета.
— Ну зачем он вам, пускай идет,— Наадж удерживает Лааса за руку, когда тот собирается тоже встать. Фриц снова безмолвно садится, продолжая хмуриться. Руки Лааса и Наадж слегка соприкасаются, но кажется, что именно это легкое прикосновение и притягивает их, пока еще совершенно чужих людей, друг к другу.
Лестница скрипит, и в комнату вваливаются два полупьяных парня. Один из них, медлительный молодой человек с русским именем Валерий, оказывается братом Наадж.
— Ну что, танцульки кончились?
— Кончаются, но есть и другие танцы,— отзывается Валерий.
Лаас смотрит на часы. Действительно, уже полвторого. Как же это время так пронеслось? Валерий, несмотря на протесты матери, уходит на поцелуи, как пошутил опьяневший секретарь. Рука Лааса по-прежнему касается руки Наадж. Он пребывает в каком-то хмелю, который исходит из каждого уголка этой маленькой, напоминающей оранжерею комнаты и от голого тела на картине. Он восхищается девушкой, чей резко очерченный, узкий профиль, чья благоухающая свежесть резко контрастируют со
всем тем, что ее здесь окружает, даже с ее собственным красным платьем.
Фриц, вышедший вместе с Валерием на улицу, уже вернулся и опять уселся возле них. Когда Лаас спрашивает у него, как там погода, он лишь бормочет, уставившись в пол:
— Мрак и погибель...
Лаас и Наадж смотрят друг на друга. В их взгляде есть уже какое-то взаимопонимание, невысказанный заговор против кого-то третьего.
— Время пролетело так быстро, я должен... А ты, Фриц, останешься?
— Мрак и погибель,— опять бормочет Фриц трагическим голосом, но когда другие покатываются со смеху, то и на его лице появляется какая-то усмешка.
— Почему погибель?— громко возмущается Наадж.— Пойди проспись.
Лаас извиняется, что они отняли у хозяев целую ночь. Но это извинение кажется несколько излишним, потому что подобные посиделки здесь — обычное дело, секретарь и советник вовсе и не собираются уходить.
— Да что вы, Раун, или как там вас звать, разве мы можем отпустить вас на самоубийство,— говорит секретарь.— Если Фриц не разрешит вам остаться здесь, пойдем к нам, а если баба понадобится, и свою предложу. Черт побери, мы не какие-нибудь там, чтобы утыкаться только в свое корыто! Ну что, господин художник, наш уважаемый и высокочтимый Михкель Анжело Потиселли! За здоровье господина художника!
Голова Фрица безучастно клонится к столу. Лаас надевает плащ и выходит на улицу. В густой темноте хлещет холодный дождь, ветра почти нет. Опять осень. Машины с грузом едут по дорогам, у них яркие огни и крепкие тормоза, и дорожные мастера заботятся, чтобы мосты и мостики были в порядке.
— Господин Раун, наверное, лучше было бы, если бы вы не приходили к нам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77