Солнышко светит жарче всего после полудня. У меня сейчас полдень, а у тебя он еще впереди.
Порой, когда Мийя рассказывает, Лаас испытывает к Антону особенную ревность, превращающую их короткие встречи в муку.
За ними следят. Однажды Мийя встречает за полями свою служанку. На лице той появляется елейное выражение, и она принимается говорить о том, какое чудесное лето. Мийе сказать нечего, но так как служанка не уходит, то Мийе лишь к вечеру удается вырваться к нему, и то на чуть. В другое воскресенье, когда лежали возле моря в кустах можжевельника, они приметили ту же девушку. Она прошла совсем рядом с ними. Неужели и впрямь не увидела их или сделала вид, что не заметила?
— Почему ты не дашь ей какую-нибудь работу, которая бы задержала ее?— шепчет Лаас, когда голова девушки мелькает уже поодаль, между можжевеловыми кустами.
— Тогда у нее был бы двойной повод, чтобы подглядывать и болтать, а так она по крайней мере ничего определенного не знает.
Напряженная ситуация только сближает их. Ощущение скорого расставания обостряет чувства. У них нет никаких обязательств друг перед другом, в их отношениях нет материального расчета или необходимости официально оформить эти отношения. И потому эта, на птичьих правах, любовь особенно дорога.
Лаас видит, что Мийя рискует все же больше, и у него появляется ощущение какого-то неравенства. Хочется, чтобы и у него была жена и дети и чтобы он мог, тоже подвергая опасности свою семейную жизнь, любить Мийю.
И, возможно, из этой потребности рисковать Лаас постепенно заводит разговоры о дурных сторонах своей натуры — о хороших уже все сказано. Это тяжело, он пытается что-то смягчить, но так как Мийя вроде бы все понимает и после каждого такого его признания целует с большей страстью, то и он раз от разу смелеет.
Девица из «Бразилии» и Ирена Вальдман — он все еще не в состоянии быть абсолютно откровенным, сваливает вину на Акселя и на краснобокие яблоки жившей напротив дамы.
Но поделиться еще и дурными детскими шалостями он не может. Одно воскресенье уходит за другим, и всякий раз он решается рассказать обо всем, но, когда голова его оказывается на коленях у Мийи и наступает время исповеди, он тушуется. Наконец он начинает даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Дети ведь невинные, чистые, как же тогда возможно, чтобы...
Однако о том, как он стал свидетелем разговора отца и матери, рассказывает довольно скоро. Ему и теперь еще кажется, что родители грешны перед ним. Но если бы ему захотелось полицемерить и постучать себя в грудь и вознести хвалу богу, что он не такой, как другие — все эти развратники, и бежать любоваться своими Золотыми Воротами, то это ему вряд ли уже удалось бы.
Но однажды ночью — день для этого был слишком ясным — он рассказывает Мийе почти все, что знает о себе сам. Только Юула и ее запрет кажутся такой маловажной, ничтожной деталью, что это уходит из памяти.
И все же в комнате повисает тишина. В темноте словно растопырены чьи-то невидимые, испачканные руки, и тиканье часов замедляется, становится громким и роковым, словно удары похоронного колокола. Мийя целует его, и страх рассеивается. Она проявляет / странную нежность и доброту, и Лаас впадает в безумство от неожиданно охватившей его шальной радости, Мийя опять предстает неземным существом, он вновь опускается С перед ней на колени и целует ее ноги. А когда на следующий день он едет на велосипеде по шоссе, на него временами невольно нападает смех, это повторяется и при раз- $ говоре с рабочими. Боже мой, каким огромным, просторным и ясным стал вдруг мир! Он приходит от всего в упоение. Чувствует, что сделал в своей жизни длинный шаг ^ вперед. Казалось, что солнце светит по-иному, ветер задувает по-новому.
Но гордость удерживает его от осознания того, почему в нем неожиданно произошла такая перемена. Он словно ребенок, который попробовал содержимое запретной банки и понял, что варенье сладкое. Но о том, что варенье трогать запрещено, он, ради успокоения совести, напрочь забывает.
«...Не говори этого другим». Он все же сказал, но только не это; исповедь сладостна — он и в дальнейшем многое рассказывает Мийе, становится совсем уж доверчивым, и наконец уже нет такого, чего бы она о нем не знала. Однако что-то в нем напряжено — он и сам не должен
знать о себе более того, что знает о нем теперь Мийя. Потому что и Мийя все-таки другая. Случайно вырвавшиеся из уст Юулы слова запрета настолько запали в его сознание, что стали частью его самого. С другой стороны, он понял: исповедаться — это значит заставить солнце светить для себя сильнее. Так он находит компромисс между полной исповедью и полу исповедь.
Самолюбие его удовлетворено. Нет надобности заверять себя в том, что он, Лаас Раун,— душевно вялый человек, который увяз в своих детских шалостях.
Временами он дает своему воображению разыграться, и, облекая мысли в слова, обращает их к Мийе. Складываются обрывочные, короткие фразы.
...Ты... вижу небо... солнце бьет в глаза... зима... Антон и ты... Кийгариский Нигулас... гул самолетов... Маленькая Малль плачет, разбила о плиту голову... Мать... отец и мать... Ванатоаский Яан... Собака растет, зуб растет тоже — и горб у собаки растет...
Вдруг мысли устремляются в Таллин, и на мгновение перед ним возникает Хилья. Но не успевает он еще и имя назвать, как мысли уже перекидываются к ее матери... важная дама, холодная, неумолимая... ученая, но дура... ничего не читала... И мысль, словно для равновесия, обращается к бабушке... райский сад... Адам и Ева... Каин и Авель... Антон... Антон в гробу... смотрит на меня жутким взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77