.. Запасного не было-дак!..
— Запасного не было — ну и все! — Двоечник смотрит на пробитый кожух почти с отчаянием. Должно быть, он своим детским воображением постигает сейчас всю трагедию давней минуты — прямого попадания в кожух.
— Спасибо, дети,— говорит Прилукин.— Ветошь на месте? Можете идти. На сегодня все.
— За что спасибо? — удивляется Отличник.
— За что спасибо? — говорит Двоечник.— Завтра еще придем-дак.
* * *
— С чего начал? — Прилукин смотрит на меня поверх очков.— Начал с экспоната номер один. Вот этот совок. С него. Ходил, ездил по району. Бывал в домах. Просил, выпрашивал. И вот пять тысяч экспонатов. Разместить негде. Разве это экспозиция? Свалка. Теснота. Приезжали соседи, ленинградцы. Говорят: «Это хранилище, а не музей. Тут должен один экспонат лежать, а у вас их пять»... Почти все, что вы видите тут,— безвозмездные подарки. И экспонаты, и оборудование. Ковер на полу — подарок Петрозаводского оперного театра. Шкафы, стеллажи — столяра нашего, олончанина Петрова Ивана Васильевича. Сделал и от денег отказался. Вот, кстати, интересный человек, если вы хотите! Участник гражданской войны, медаль «За отвагу» теперь за нее получил, и мастер чуде-е-есный!.. А застеклил шкафы Видлицкий промкомбинат. Тоже бесплатно. Так что воистину народный музей!..
Входит группа школьников.
— Вы откуда, дети? — спрашивает Полукин.— Из Туксы? Вытирайте ноги, снимайте шапки. Начало осмотра в том зале...
— Извините,— говорит он мне, и я опять остаюсь одна.
Прилукин беседует со школьниками, чередуя русскую речь с карельской. Я слышу, как он говорит:
— Значит, приехали на осмотр в поликлинику и пришли в музей? Это хорошо. Ну, а что вы, дети, в музей принесли? Ничего? Ай-яй-яй! С пустыми руками пришли в музей! К нам так не приходят!..
Меня охватывает смущение. Вспоминаю свое первое желание — что-нибудь выпросить у старика! Унести!
Как могло оно возникнуть, такое желание? Не потому ли, что музей был особенный? Не похожий на те, где я бывала раньше?
Это был живой музей. Музей, куда не приходят с пустыми руками!.. Что же могу принести сюда я?..
* * *
Потом, уже в Москве, я получила от Прилукина письмо: «Если вам думно что-то писать на эту тему, то напишите прежде всего в защиту всех собирателей, в защиту народных, районных музеев. Время не терпит, растет благосостояние людей, строятся дома, все старое уничтожается, а вместе с ним, очень часто, и ценные памятники истории (я говорю о музейных предметах). Значит, сейчас собирательство должно носить массовый и активный характер. Пройдут небольшие годы, и будет поздно...»
Письмо Прилукина заставило меня задуматься. Сколько маленьких личных музеев уничтожила война! Как опустошила города, разрушила дома, где люди жили годами. Где каждая вещь рождала цепь воспоминаний.
Многим ли удалось, оставив свой дом на пылающей земле, унести хоть что-то, прижав к груди! Как ветер, переметающий листья, так война метала людей по свету... А потом начался новый быт, на пустом или вовсе новом месте. Без бабушкиных сундучков и без примет довоенного времени: черной тарелки репродуктора на стене, приемника СВД-9, зажима от пионерского галстука, где пламя Третьего Интернационала горело на пяти материках... Все начиналось сначала. С какого-нибудь совка — экспоната номер один.
* * *
Мы с Прилукиным ходим по залу. Вот семья валдайских колокольчиков. Прилукин открывает стеклянную дверцу, берет в руки один из них и вдруг громко кашляет — колокольчик откликается мелодичным нежным звоном.
— Какая работа! — говорит Прилукин.— Кашлянешь — и звенит! А самый красивый звон у этого... Малиновый.
Я беру в руки колокольчик и покачиваю его, словно спрашиваю о чем-то. И он звенит — отвечает. На колокольчике надпись: «Кого люблю, того и дарю...»
— А такое кружево вы где-нибудь видели? — спрашивает Прилукин.— Ай-яй-яй, какая чуде-есная вещь! Какая красивая вещь!
Он почти стонет, как будто это не он мне, а я показала ему кружевное, слегка пожелтевшее от времени покрывало.
Туески, солонки, самовары — все еще дышит теплом тех, кто принес их сюда. Теплом дарителей-олончан. Девушка, ходившая с туеском в лес по ягоды, старуха, разжигавшая самовар,— они где-то рядом, близко. Может быть, в том доме, что подмигивает нам с высокого берега реки верхним оконцем.
Здесь, среди лесов, в родной стихии, как бы в оправе Олонца, эти старинные вещи действуют с большой силой. Так статуя Давида на площади Синьории во Флоренции, такая белая в оправе лунной ночи, трогает куда больше, чем та же статуя в Академии художеств, хотя мы знаем, что там, в академии, подлинник, а на площади — копия.
— Когда-то в Париже наши кружева олонецкие получили серебряную медаль! — говорит Прилукин.— Умирают старые ремесла вместе с умельцами!.. Вот недавно умер старик. Я ему лапти часто заказывал. Для гостей. Из райкома позвонят: «Николай Григорьевич, гости едут. Готовьте лапти!» — «Сколько пар?» — «Да хоть четыре». И я сразу к нему... Чуде-е-есный был старик! А теперь все. Умер. Теперь вы у меня лапти попросите — а я вам не подарю...
За окнами темнеет. Мы зажигаем свет.
— А ядра эти со шведской войны,— говорит Прилукин,— Это дети мне принесли. Я их научил, где надо искать. «Вот, говорю, дети, тут, вдоль реки шли крепостные стены. Оттуда к нам шведы ломились, а наши отсюда били из пушек. Значит, искать надо там, за кинотеатром, на Олонке...» Недели не прошло, приходят дети, приносят пушечные ядра!..
Удивительный край! Можно поискать «за кинотеатром» — и найти ядра, след войны, прошедшей триста пятьдесят лет тому назад!..
— А эту бомбу семнадцатого века принес мне доктор Гробов,— говорит Прилукин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34