Не увидят ее рыбного рынка, его серебряных и розовых тонов, его прыгающего, извивающегося, шевелящего клешнями товара, и его мастеров — торговцев рыбой, этих хирургов и ювелиров, выкладывающих это розовое и серебристо-голубое на зеленых виноградных листьях.
Мы жили в отеле «Конкордия», на площади св. Марка. Наши окна выходили на соседнюю улочку, узкую, как все улочки Венеции. Внизу — цветные столики какой-то ресторации. Напротив — окна с жалюзи, как наши. Цветы по окнам. В Венеции цветы «растут» на стенах домов, увивают балконы, подоконники. На земле для них нет места. Венеция — город, по которому ходят пешком. Все машины остаются у входа в город, на большой площади.
Машины оставляют у входа в этот город, как обувь у входа в храм.
* * *
Когда мы впервые сели в гондолу и она, качнув черной лакированной шейкой, поплыла по Большому каналу — Канале Гранде,— у меня было такое чувство, что все это я уже видела когда-то в своем воображении. Именно в воображении, а не в реальной жизни. Дворцы с высокими стрельчатыми окнами, всех оттенков: розовые, белые, серые, зеленоватые, теснящиеся один к другому, дома, похожие на дворцы, ступени которых омывает вода канала. Возле подъездов — полосатые столбы, сваи — красные с желтыми полосами, и синие тоже с желтым, и просто серые колья свай. К этим столбам привязывают гондолы.
Голубой, необыкновенно чистый воздух, размытое золото красок, всплеск воды от весла гондольера — смуглого, похожего на мавра, с круглым добрым лицом и щелью между передними зубами. На нем — темно-синяя, матросского вида, рубашка и такие же синие брюки. Он перекликается с другими гондольерами. Кто-то улавливает фразу: «Русских везу! Русских». Сенсация на Канале Гранде. В одном окне пожилой мужчина. Улыбается нам, наклоняет голову — здоровается...
Полно, не во сне ли это? Когда я все это увидела так отчетливо, как сейчас?
И память подсказывает: Андерсен, сказка «Оле-Лу-койе». Я не перечитывала ее с тех пор. Помнится, она мне тогда, в детстве, казалась самой волшебной и чем-то меня пугала. Но там, в этой сказке, было одно место, которое вызвало в воображении то, что происходило со мной сейчас. Там была река (или канал), дворцы, и в одном из окон — старая няня, кормилица, которую мальчик, герой сказки, не помнит уже, а ведь она его так любила...
Вернувшись в Москву, я сразу стала искать Андерсена, нашла его у дочки и открыла сказку «Оле-Лукойе», главу «Вторник»:
«Над комодом висела большая картина в золоченой раме. На ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо роскошных дворцов куда-то далеко в лес, в безбрежное море.
Оле-Лукойе прикоснулся... к картине, и вот нарисованные птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака поплыли по небу; видно было даже, как скользили по картине их тени.
Затем Оле приподнял Яльмара до уровня рамы, и мальчик ступил прямо в высокую траву. Освещенный солнышком, сиявшим сквозь листву деревьев, он уселся в маленькую лодку, которая покачивалась на воде у берега...»
И дальше: «На берегах реки возвышались большие хрустальные и мраморные замки, а на балконах этих дворцов стояли принцессы...» Так вот, значит, где я побывала в своем воображении в те далекие годы детства — в Венеции!
Тут стоит подумать о силе детской фантазии, о том, что эта способность воображать себе то, что слышишь, или то, о чем читаешь, с годами приобретает совсем другие краски и лишается волшебства. Мы живем в реальном мире, и он делает из нас реалистов, в лучшем случае — романтиков (ох, как затрепали это слово!). А вот — волшебство жизни! Оно есть на земле, пока на ней есть Венеция.
* * *
Ко многим венецианским улочкам почти не подходит понятие «ширина». Это скорей глубокие улочки, солнце никогда не заглядывает в них, только наверху, над ними, как ручей, голубеет, вьется узкое небо.
У А. Блока и у Томаса Манна гондолы вызывают одинаковое впечатление, и они сравнивают их с гробами.
Холодный ветер от лагуны, Гондол безмолвные гроба...
А. Блок. «Итальянские стихи»
«Удивительное суденышко, ...и такое черное, каким из всех вещей на свете бывают только гробы...»
Томас Манн. «Смерть в Венеции». Собр. соч., т. 7, с. 467
Голуби ночуют на решетках тюрьмы Дворца Дожей и на крыше св. Марка, среди белых статуй. На рассвете площадь св. Марка пуста. Потом появляется мальчик лет семи, он катит сумку на колесах с кормом для голубей. Время от времени он запускает руку в сумку и разбрасывает корм по площади. И сизая туча голубей спускается сверху. Эта туча кружится над ним, потом, расплескавшись по площади, течет вокруг тачки с кормом, следуя за ней и опережая ее, обтекая со всех сторон. Мальчик разбрасывает корм, отмахивается от назойливых птиц. Он серьезен и деловит, и эта серьезность делает его похожим на лилипута. Он садится на ступени новой прокура-ции, облепленный голубями, высыпает остатки корма и, поймав одного из голубей, кормит его с руки.
* * *
В Венеции много детей зарабатывает себе на хлеб. Мальчик-толстяк лет двенадцати — в баре. Кудрявая девочка-разносчица, относившая в отель выглаженные платья прямо на деревянных «плечиках». Ей вряд ли больше тринадцати лет. Все эти дети очень серьезны и самостоятельны.
* * *
По утрам Венеция поет, как птица. Поет девушка, накрывая столики уличного кафе. Поет разносчик, несущий на голове деревянный ящик с овощами. Поет портье, протягивая ключи от номера постояльцу. Это поет настоящая, трудовая Венеция, как поет, охорашиваясь поутру, всякая птаха.
Она поет не так, как наемные певцы в гондолах с немецкими туристами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34