Когда Кямиль-бей вышел из читальни, мир показался ему еще прекраснее. Ради такого мира стоило жить. Он словно забыл, зачем приехал в Стамбул, вернее, цель,
ради которой он был здесь, представлялась ему теперь такой незначительной, что о ней не стоило и думать. Ему вдруг показалось, что, если он сейчас же пойдет к адвокату, все узнают о его тайне. А ведь он еще и сам как следует не насладился ею.
Кямиль-бей решил вернуться домой. Он поднялся на палубу курсирующего по Босфору пароходика и глубоко с облегчением вздохнул. В оказанном ему доверии он видел нечто большее, чем дружбу. Этому не было цены. Кямиль-бей понял, что, стараясь долгое время не замечать царившего в городе духа борьбы, он тем самым обманывал самого себя. Его страшно угнетало сознание того, что он остается вне этой борьбы. И вот наконец он тоже привлечен к работе, у него есть дело и друзья.
Кямиль-бей, полный огромной радости, вошел в дом. Встретив в гостиной Нермин, он взял ее за руки и заговорщическим тоном, будто говорил о какой-то тайне, спросил об Айше. Девочка спала, и Кямиль-бей увлек жену в детскую. Остановившись у кроватки, он внимательно посмотрел на спящую Кармен, как он ее называл. От густых черных бровей лицо ее казалось очень смуглым, в нем было что-то испанское. Может быть, причиной тому страна, где она родилась. Кямиль-бей часто спрашивал дочку по-французски: «Поняла, моя дорогая». Девочка щурила глазки, стараясь понять, что говорит отец. Тогда он слегка касался пальцем кончика ее носа. Сейчас он с трудом удержался от этой невинной шалости, боясь разбудить дочку, сжал пальцы в кулак и лишь потихоньку повторил два раза привычную фразу: «Поняла, моя дорогая»
— Что с вами?—удивилась Нермин.
— Ничего... Просто я люблю вас.
— Что это значит?
— Люблю вас — Айше и тебя...
— Вы вернулись домой пораньше, чтобы сказать мне именно об этом?
— А разве это неуважительная причина?
Он обнял жену, поцеловал ее в губы и, отступив на шаг, с восхищением посмотрел на самое красивое, как он считал, лицо в мире. Еще немного — и он усадил бы Нермин у детской кроватки, чтобы рассказать ей обо всем.
о снова сдержал себя, знай, что никому не имеет права говорить о своей тайне... Да, собственно, еще и не о чем было говорить. Посадили в тюрьму товарища, жена его занялась журналистикой, Кямиль-бея попросили оказать услугу — только и всего. Чтобы оценить все значение этих событий, надо было слышать людей в квартальной кофейне, слышать и видеть не глазами имама Мюмин-ходжи или отставного майора Хасан-бея, а глазами хромого плотника Рыза-эфенди...
— Вот так-то, дорогая моя женушка, — сказал он и погладил ее по щеке.
— Вы были у адвоката?
— Был.
— Он сообщил вам что-нибудь хорошее?
— Даже очень хорошее.
— Я рада.
— И я.
Кямиль-бей сунул руки в карманы и крепко сжал кулаки. Его сердце наполнилось отвагой, как у бесстрашного бойца-матадора. Он вдруг ощутил желание вонзить в быка мулеты и без конца повторять знаменитый клич испанских матадоров: «Вперед, бычок, вперед!». А ведь раньше, глядя на это кровавое зрелище, он считал его грубым и варварским. Ношение военной формы и оружия казалось ему тогда нелепым. Сейчас же он с удовольствием надел бы сапоги, брюки-галифе и саблю.
Впервые за последние месяцы Кямиль-бей поужинал с аппетитом. Радостный и возбужденный, сел он у камина, чтобы обдумать все в одиночестве.
Кто знает, как изменился Ихсан после фронта, плена и ареста! Но больше всего он думал о его жене — Неди-ме-ханым. Кямиль-бей старался представить себе эту женщину, занимающуюся журналистикой в оккупированной врагами столице поверженной Османской империи.
Сначала он пытался сравнить ее со смешными франтихами-журналистками, которых видел в Европе. Но почти все они были мужеподобны и эксцентричны. Тогда он стал припоминать женщин, которых ему приходилось встречать на улицах Стамбула. Например, женщины-мусорщицы, в грубошерстных серых стеганых куртках и
штанах, жалкие на вид работницы, головы и ногирых всегда обмотаны какими-то тряпками. Нет, нельзя было представить себе в редакции газе-ты этих бедно одетых женщин, так же как невозможно было бы увидеть там богатых стамбульчанок в шелковых чаршафах. Таких, например, как Нермин или дочь ее тетки Сабрие. И чем больше старался Кямиль-бей представить себе Недиме-ханым, тем больше ее образ сливался в его сознании с образом Нермин.
Жалея, что он подробнее не расспросил Ахмета об этой удивительной женщине, Кямиль-бей вдруг спохватился: ведь он даже не сообразил узнать название газеты. Можно было бы посмотреть несколько номеров!
Ахмет сказал, что Ихсан собрал небольшую сумму денег, и, разумеется, объем газеты невелик. Почему же тогда издание такой маленькой газеты считается опасным делом и даже навлекло на владельца тяжелое наказание? Если это издание на самом деле связано с риском, может ли так рисковать женщина?
До сих пор Кямиль-бей не придавал серьезного значения газетам, считая их столь же лживыми, как и энциклопедии. Разве все французские газеты не такие же пустые и вздорные, как «Сурир» или «Ля ви паризьен»? Правда, в них есть иллюстрации. Но что это за иллюстрации!
Он слышал, что в Америке газеты получили большое распространение. Говорят, что издание этих газет требует больших средств. Они имеют своих корреспондентов во всех уголках мира. Стоит только где-нибудь произойти важному событию, как туда посылаются опытные журналисты и фотокорреспонденты...
И Кямиль-бей решил, что, как только начнет работать с Недиме-ханым, он сразу же пошлет в Анкару толкового корреспондента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106