— Значит, пришло время смерти Якуба Джемиля?
— Конечно... А ты что, сомневаешься? Видно, такая смерть у него на роду была написана. Как в песне поется: «Не обойти того герою, что уготовила судьба...»
— Раз так, Ибрагим, значит, и наше нынешнее положение написано у нас на роду?
— Конечно.
— Тогда все хорошо, Ибрагим...
Кямиль-бей засмеялся, что очень удивило солдата.
— Ты сказал, что в нижнем этаже сидят пять-шесть человек, не так ли? — спросил Кямиль-бей немного успокоившись от этого разговора.
— Да. Двое из них старшие сержанты.
— Что они сделали?
— Один продал ротный инвентарь и потратил деньги на женщин. А другой застрелил английского офицера.
— Там еще Ахмет сидит. Ты знаешь его?
— Ахмет-бей? Офицер?
— Нет, гражданский. Он здесь уже три-четыре дня. Недавно еще в обморок упал.
— Ах, этот... Ну его. Очень уж малодушный. Малодушный, говорю, но не приведи господь даже гяуру попасться в лапы нашего сержанта Вахаба. Как начнет бить, аллаха забудешь.
— Ахмета много били?
— Да. Не знаю почему, но его много били.
— Чем же он их разозлил?
— Не по злости бьют. Больше бьют тех, кто говорит.
— Зачем же таких бить? Они ведь признаются.
— Некоторые думают так: «Дай схитрю! Немного расскажу, остальное утаю». Но не тут-то было. Если хоть что-нибудь сказал, пропал человек. До тех пор будут обрабатывать, пока все не расскажет. Тогда «не знаю» уже не поможет. По-моему, лучше или во всем признаться, или все отрицать, даже имя отца. Отрицание — крепость героя. Вот и все.
— А тогда что, не бьют?
— Будут бить, потерпи. Немного поколотят, упадешь в обморок. Подумают: «Еще умрет этот негодяй. Если что-нибудь знает, сказал бы». И перестанут бить.
— Правильно... Теперь я понял.
— Как же иначе? Надо молчать. Какой же это мужчина, если он все выбалтывает? Тебя за что посадили? Тоже англичанина убил?
— Нет. Меня Ахмет выдал.
— Вот гадина! Он мне сразу не понравился. Не волнуйся, эфенди-ага, его здесь так отделали, что он уже на человека не похож. У нас в таких случаях говорят: «То, что коза сдирает с дуба, выходит золой из ее кожи». Сержант Абдульвахаб переломал ему кости и отомстил за
тебя. Иначе и быть не может. — Ибрагим засмеялся. — Он просил меня купить ему завтра лекарства. Не буду я покупать лекарства этому подлецу.
— Нет, так нельзя. Если не купишь, меня обидишь. Я же не сержусь на него. Передай ему привет. Можно?
Ибрагим насторожился. Прищурив глаза, он подозрительно посмотрел на Кямиль-бея.
— Этого нельзя, — сказал он, — здесь ничего передавать не полагается. Запрещено. Ты что ж, за дурака меня считаешь?
— Да ведь всего-навсего привет.
— Мало ли что! Мы еще и не то видели. Каждое слово имеет много значений. Прошу прощения, я пойду...
— Посидел бы...
— Уже поздно. В нужник пойдешь? А то потом дверь не откроют.
— Хорошо, схожу.
Кямиль-бей жалел, что допустил неосторожность, вызвавшую, как ему показалось, подозрение у Ибрагима. Но Ибрагим ничего не подозревал и не боялся никаких запретов. Он просто любил рассказывать арестованным про Якуба Джемиля, хотя на самом деле не присутствовал при его казни, а лишь слышал о ней от других. Когда же ему больше не о чем было рассказывать, он под разными предлогами уходил.
Вернувшись из уборной, Ибрагим больше не вошел в камеру, а запер дверь на замок и ушел. В камере, тускло освещенной корабельным фонарем с закопченным стеклом, снова воцарилась гнетущая тишина.
Первое время после ухода Ибрагима Кямиль-бей еще находился под впечатлением только что услышанного рассказа. Значит, в этой камере сидел Якуб Джемиль. С двумя пистолетами за голенищами сапог... Когда Кямиль-бей ходил в уборную, ему показалось, что за колоннами он видит солдат морского патруля. Неужели Джемиль перед лицом смерти был таким героем? Он где-то читал, что это своего рода помешательство. «Помешательство, — подумал Кямиль-бей,—но какое великолепное помешательство».
Вдруг ему показалось, что он слышит крик. Волосы у него стали дыбом. Одиночество, тишина, какие-то зловещие звуки... невыносимо! «Пытают Ахмета из-за моего показания»,— подумал он.
Кямиль-бей еле держался на ногах. В таком состоянии невозможно вынести пытку. Он застонал: «Нермин, жена моя!» Великий гуманист Марат, зарезанный у себя дома с такой холодной жестокостью, перед смертью тоже звал свою жену. Видно, страдая от подлости — своей собственной или чужой, человек всегда зовет возлюбленную, цепляясь за близкое, любимое существо.
Кямиль-бей подошел к двери и прислушался. Могильная тишина. Притаившийся за дверью ужас с роковой неизбежностью надвигался на него.
Он снова прошептал: «Нермин, жена моя!» Ему хотелось колотить своими огромными кулаками в дверь и звать на помощь. С момента ареста Кямиль-бей впервые так тосковал по жене. Сейчас Нермин была для него самым близким и дорогим существом, не только матерью его ребенка, но единственной нитью, связывающей его с жизнью.
Кямиль-бей опомнился и отошел от двери. Полная беспомощность, бессилие, нестерпимая тоска. Он казался себе трусом, бежавшим от честного боя, побежденным незримым врагом. Ему вспоминался Жан Вальжан, подставивший свои плечи под повозку папаши Фошлевана. Бывший каторжник, который замел следы своего преступления и даже стал председателем муниципалитета, выдал себя в порыве самопожертвования, спасая старика из-под колес тяжело нагруженной повозки. Разве он когда-нибудь раскаивался в этом? Жан Вальжан был великим человеком, сильным, как все великие люди. Он никогда не жалел о своем поступке. Таков был и сам Виктор Гюго.
Раздумывая о случившемся, Кямиль-бей спрашивал себя, жалеет ли он, что вступил на путь борьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106