У вас что, вечер меланхолического романса?
— Меланхолия — лучшая закуска к вину, сказал философ своим ученикам.— Генрикас скрестил руки на груди и еще глубже погрузился в мягкое кресло.
— Да не слушай ты его,— махнул рукой Ромас.— Он уже целый час здесь выкобенивается.
Генрикас криво усмехнулся:
— Ха!
Лицо его припухло, глаза лихорадочно шныряли между мной и Ромасом. Я заметил, что он как-то съежился, словно приготовившись защищаться.
— К чему тебе эта роль «интеллектуального пьяницы»? — тихо спросил я.— И вдобавок идиотская бравада?
— Ладно, будем считать, что я идиот,— он примирительно улыбнулся.
— Под каким лозунгом ты теперь пьешь? «Все пропадем, как собаки»?—продолжал я.— Напрасно. Ведь ты, должно быть, уже не ощущаешь больше «абсолютного одиночества», как ты говорил?
— Ты думаешь, что меня обязывают к чему-то новые персонажи? Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Прихожу вот и говорю: братцы, я запер в сундук свою старую шкуру. Вот вам ключ от него.
Ромас еще раз махнул рукой, но ничего не сказал.
— Чего ты там машешь руками? — обиделся Генрикас.— По совести говоря, я давно уже жду, что вы вот- вот припрете меня к стенке алебардами правды и морали. Итак, роковой день настал, фатальный, так сказать!
— Ради бога, не будь свиньей,— с досадой сказал Ромас.
— И ты, Брут? — прикинулся изумленным Генрикас.— Куда девался старый Ромас, глашатай наших тезисов?
Ромас покраснел:
— Перестань, черт тебя побери...
— Оставь его в покое,— бросил я Генрикасу.— И прости, что я покусился на твою душевную гармонию.
Генрикас вдруг настроился на серьезный лад.
— Я тебя люблю, Мартис. Люблю и уважаю. Но не будь смешным. Я знаю, ты считаешь меня пропащим человеком. Что ж, воля твоя. Я тоже иногда так о себе думаю. Ты никак не можешь понять, как это в нашу-то эпоху, в советском-то обществе и вдруг такое явление. Кругом величайший размах. Строительство. А я, видите ли, пью. Кстати, на работе никто на меня не жалуется. А время бежит. Вскоре и я буду чиновником, как тысячи других, приобрету по сходной цене самодовольную физиономию... Но не будь же смешным, Мартис, не лезь в няньки — это самая неблагодарная профессия.
— Напрасно ты прикидываешься циником,— заметил Ромас.
— Ага! Будем знакомы, я — циник. Няньки удивляются, откуда и как у советского юноши мог сформироваться этакий облик. Такие порочные взгляды. Вырвать их с корнем! Ха-ха! И все же я — вполне очевидный факт, который нужно признать, на который нельзя закрывать глаза. Тут няньки готовы взбеситься: ты слабовольный? О да,— отвечу я. И что из этого? Ничего. Мне так нравится. Так лучше всего. Убиты все внутренние противоречия, все сомнения.— Генрикас закурил.
— Не надолго,— сказал я.
— А я об этом не думаю.
— Неправда.— Ромас энергичным шагом прошелся по комнате.— Подумайте только, убиты противоречия! Самое скверное — это то, что тебе доставляет удовольствие видеть себя мучеником. Чуть-чуть грустно, но и приятно, как будто сам себе пятки чешешь...
Он подошел к столику и включил магнитофон. Генрикас подпер голову руками и некоторое время слушал музыку. Потом перевел взгляд на меня.
— Допустим, что я ищу себя...— усмехнулся он.— Удивили же вы меня, братцы, что и говорить. Ну ладно, мне пора.
— Куда это? — спросил Ромас.
— Куда-нибудь. Будьте здоровы... миссионеры...
После его ухода Ромас нервным движением выключил магнитофон и подошел ко мне.
— Вот дьявол! —* выдавил он из себя со вздохом.— А?
— Ты жалеешь, что мы с ним так разговаривали?
— Да нет, я не жалею,— нетвердо произнес Ромас,— но, может, он этого не заслужил...
— Ну вот тебе раз! — вскипел я.— А ты подумал, что согласиться с ним — это значит самому надеть тот же хомут. Впрочем, может, тебе нравятся такие хомуты?
— Мартис,— виновато произнес Ромас,— бог с ними, с этими хомутами. Но мне просто жаль Генрикаса. Да и вряд ли мы можем тут чем-нибудь помочь. Похоже, он нам не доверяет.
Ромас принялся разгуливать по комнате. Остановился у зеркала, но сразу же отошел в сторону, сдул пепел со скатерти и оперся о подоконник.
— Знаешь что, старина, я хочу открыть тебе одну тайну. Только об этом пока никому ни полслова.
— Ни полслова,— пообещал я.
— Я решил построить себе гокарт...
Я молчал, удивленный, и не знал, что сказать.
— Что, глупо? — подавленно спросил Ромас.
Мне вдруг стало неловко, что он, старый мой приятель, с такой опаской говорит со мной о самых простых вещах. Длинное лицо Ромаса еще больше вытянулось, а глаза беспокойно следили за мной.
— Отлично! — сказал я.— Отлично придумано!
— Я буду участвовать в соревнованиях. Выйду победителем или потерплю поражение. Мне кажется, что это чертовски важно.
Красные вечерние сумерки мало-помалу заполнили комнату, сгладились очертания вещей, Ромас стоял, прислонясь к подоконнику, его лицо было в тени, а потому казалось, что слова срываются не с губ, а их произносит кто-то другой, притаившийся в этой комнате. Го- карт? И зачем ему понадобилась эта тележка? Перед глазами сразу вынырнула голова Ромаса с огромным шлемом мотоциклиста. Он был Ромасу к лицу, но лицо было не то, что теперь в тени у окна, не то, хорошо мне знакомое, расплывшееся в широкой дружеской улыбке. Из-под шлема глядят прищуренные серые глаза, черты лица строгие и чужие. Интересно, услышал бы меня теперь этот Ромас...
Я поджидал Диту возле ее дома и с тревогой поглядывал на небо. Небо хмурилось. Листья деревьев замерли от духоты и выглядели как ненастоящие. Будет дождь, подумал я. И правда, едва только Дита показалась в подъезде, поднялся ветер и капли дождя глухо забарабанили по панели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24