Я уснул, преисполненный сознания того, что теперь, пожалуй, я мог бы сойти за оракула — до того тяжелая и мудрая была у меня голова.
В субботу Генрикас признался мне, что он был свиньей. Я сказал, что он действительно настоящая свинья, но только лучше сейчас не вспоминать об этом, и мы все выехали на озера. Я радовался этой прогулке, потому что чертовски устал от экзаменов и надеялся отдохнуть. Место мы выбрали отличное, подальше от людей, и все утро провели, загорая на солнце. Знойная тишина разморила нас всех. Хорошо было лежать на горячем песке и без помехи, вволю глядеть на синее раскаленное небо. Наконец все проголодались и сели обедать. Ели мы тут же, усевшись в кружок на песке. После обеда Генрикас вытащил из корзинки бутылку красного вина и стакан. Лайма с Дитой отказались, Ромас отпил глоток, встряхнулся, сказал, что это сумасшествие — пить в такую жару, и посоветовал оставить на вечер. Я тоже потянулся, но что-то удержало меня. Генрикас сидел понурившись, держа между ног никому не нужную бутылку, и казался подавленным. Заметив, что я рядом, он улыбнулся, налил стакан и протянул мне. Жест был дружеский и доверчивый.
— Выпьем за здоровую человеческую натуру,— предложил он.
— Человеческая натура — это слишком туманно,— сказал я.— Лучше за мужество.
Он, не спуская с меня глаз, кивнул головой. Я поперхнулся, выпивая залпом полный стакан.
После этого выпил он и начал говорить о себе. Говорил долго, медленно, как бы оправдываясь; я сначала удивился — к чему такие разговоры? Потом следил за его словами как-то рассеянно, а слова все падали и падали, легковесные, словно лоскутки разорванного письма, и казалось, что они то опускаются вниз, то снова поднимаются, пока их наконец не подхватит порыв свежего ветра. Слова были пустые, ненужные. Ни мне, ни солнцу, ни озеру. Я всмотрелся в лицо моего собеседника, поросшее рыжей щетиной. «Почему он не
брит? — подумал я.— Может, хочет подчеркнуть этим разницу в летах между нами?»
Было жарко, и я уже не слушал Генрикаса и вообще ни о чем не хотел думать, видя перед собой только растянувшиеся на песке тела друзей. Они лежали, не замечая друг друга, каждый сам по себе, как незнакомые люди. На нас с Генрикасом они тоже не обращали внимания, и казалось, им все равно, здесь мы или нет. «Есть какие-то принципы общения, какие-то неписаные законы взаимопонимания...»
— Плыть по течению тоже нелегко,— услышал я голос Генрикаса.
Потом он встал, схватил бутылку за горлышко и, замахнувшись, швырнул ее далеко в озеро. Широко расставив ноги, прищурив глаза, он проводил взглядом ее полет и не спеша вернулся на место.
Ромас с Лаймой брызгались в воде, я подошел к Дите, она лежала ничком, спрятав лицо между вытянутыми руками, и, казалось, спала. Я сел на берегу спиной к ней и принялся жевать стебелек метлицы, глядя на озеро. Вскоре я услышал за собой насмешливый голос Генрикаса:
— ...и вдруг находится человек, в душе которого, как в зеркале, как в чистой озерной воде, подобно отражению неба и солнца, ты видишь то, чего все время искал. Однако человек этот проходит мимо.
Я обернулся. Генрикас подсел к Дите, на его лице бродила насмешливая улыбка. Дита молчала, продолжая лежать, как и раньше, уткнувшись головой в вытянутые руки и не двигаясь. Генрикас чуть обождал, потом, встретив мой взгляд, потянулся и, насвистывая, побрел в лесок. Когда треск сухих веток под его ногами заглох, я увидел, что Дитины плечи едва заметно вздрагивают.
— Что с тобой? — испугался я и дотронулся до ее волос.
От моего прикосновения она рывком подняла голову и села, спрятав в ладонях лицо.
— Пустяки,— сказала она после минутного молчания.— Наверное, это от солнца...
Я с ужасом ощутил вдруг, какой далекой и чужой она мне стала в эту минуту. Опершись подбородком о колени, она уставилась на пальцы своих босых ног. Почувствовав себя лишним, я хотел незаметно исчезнуть, не мешать ей. Но Дита, как бы отгадав мои мысли, выговорила, едва шевеля губами:
— Побудь со мной...
Мы долго молчали. Слышны были только возгласы Ромаса и Лаймы. Потом Дита подняла голову и грустно улыбнулась.
— Видишь, какие мы слабые,— сказала она.— Я никак не могу заставить себя...
Опустив голову, я ждал.
— ...бросить его,— докончила Дита.
— Ты его любишь? — спросил я, не глядя на нее. Это был скорее не вопрос, а безнадежное утверждение.
— Не знаю. Мне просто его жаль... Он сказал, что я единственный человек, который его понимает.
— И потому ты должна принести себя в жертву?
На ее лице промелькнуло удивление.
— В жертву? — повторила она.
— А он-то, он-то любит тебя?
— Не знаю. Но он очень хочет, чтобы я была с ним. А в нем не все еще похоронено из того, что есть лучшего в человеке.
И мне вдруг показалось, что мы говорим о покойнике.
— Все это только игра,— раздраженно бросил я и растянулся на песке.
— Мне его жаль... Я ничего уже не знаю...— тихо сказала Дита, склонившись надо мной.
— А я в это не верю! — крикнул я ей в лицо.— Все это ненастоящее! Ложь.
Испугавшись своих слов, я крепко зажмурил глаза, стараясь подавить в себе закипевший гнев, ревность — и не в силах больше смотреть в ее влажные темные глаза.
— Какие же мы все миссионеры! — с горечью вздохнул я.— Миссио-не-ры!
Услышав шаги, я открыл глаза. Около нас стоял Генрикас.
— Что ты еще продекламируешь?! — крикнул я ему, не владея больше собой.
Он повернулся ко мне спиной, немного подождал, потом разбежался и, оттолкнувшись от берега, бросился в воду.
— Мы идем собирать землянику,— услышал я голос Ромаса.— Кто с нами?
— Ты не любишь земляники?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24