..
– Здравствуйте, фрау Рубенау, – сказал Барбье, когда женщина открыла дверь, – позвольте представиться. Я Олаф Бринберг, из Стокгольма, из «Общества жертв нацизма». Вы позволите мне войти?
– Да, но я вас не ждала... Почему вы не позвонили?
– Я не знал вашего телефона...
– Он в справочной книге... В любом кафе, где есть телефон, вы могли навести справку...
– Прошу покорно меня извинить... Если вы заняты, я готов подождать... Речь идет о судьбе вашего покойного мужа, господина Вальтера Рубенау... Или, быть может, вы однофамилица?
– Кто дал вам мой адрес?
– У нас в обществе собраны адреса всех жертв нацизма.
– Вы еврей?
– Я швед иудейского вероисповедания, фрау Рубенау. Но мы занимаемся не только теми жертвами нацизма, кто был евреем. Мы собираем документы на всех тех, кто попал под топор гитлеровских вандалов... Итак, если вы заняты, я готов зайти позже... Или же пригласить вас на обед в ресторан...
– Проходите, пожалуйста... У меня мало времени, господин Бринберг, я печатаю срочные заказы, это единственный источник существования... Полчаса вас устроит?
– Да, я постараюсь уложиться... А где ваши крошки?
– В школе.
– Вам приходится и печатать, и готовить, и учить с малышами уроки?
– Это удел всех матерей. Счастливый удел, господин Бринберг, если ты не боишься, что тебя посадят в тюрьму, а твоих детей отправят в газовую камеру...
– Как долго вы пробыли в тюрьме?
– Недолго... Три месяца... Но потом я все время была в гетто...
– Вы чистая еврейка?
– Я чистая немка.
– Как?!
– Да, это правда. В этой стране, слава богу, можно не скрывать свою национальность. Пока еще здесь меру ценности человека определяют по работе или таланту, а не по национальному признаку.
– Можете поехать в Советскую Россию, – улыбнулся Барбье. – Там гарантировано равенство и негров, не то что евреев...
– Мне и здесь хорошо, господин Бринберг. Мне было очень плохо на моей родине, я ненавижу ее, я ненавижу немцев, мне стыдно, что я рождена немецкими родителями...
– Я понимаю вас, фрау Рубенау, я так вас понимаю...
– Но ведь вы не могли пострадать от гитлеровцев, вы же швед...
– У меня погибла двоюродная сестра, Дагмар Фрайтаг...
– Кто?
– Это была очень талантливая женщина, филолог, умница... Ее погубил тот же человек, который, как мы полагаем, был убийцей и вашего мужа...
– Как его фамилия?
– Вам она неизвестна?
– Нет, мне-то она известна, я уже сообщала о нем здешней полиции, его ищут, этого садиста... Но я хочу, чтобы вы мне назвали это имя, господин Бринберг... Нацисты приучили меня никому не верить. Я даже себе порою перестаю верить, я не всегда верю детям, мне кажется, что и они лгут мне, особенно когда задерживаются после школы...
– Мы смогли получить информацию, что человеком, виновным в гибели вашего мужа, был некто Борзен, доктор Борзен из гестапо...
– Это неверно. Бользен, вот как будет правильно. Но у него есть и вторая фамилия. Штандартенфюрер Штирлиц.
– Вы когда-нибудь видели его?
– Да, – ответила женщина.
– Можете опознать?
– Я узнаю его из тысяч. Я узнаю его, даже если он сделал пластическую операцию. Дети получат образование, станут зарабатывать деньги, мы накопим на то, чтобы начать свой поиск, и мы найдем этого Штирлица. Мы его найдем. Я узнаю его и убью. Сама. Без чьей-либо помощи. Его ищут вот уже несколько месяцев. Но я не очень-то верю, что его найдут.
– Почему?
– Так... У меня есть основания думать именно так, господин Бринберг.
– К сожалению, я должен с вами согласиться, фрау Рубенау. У мира короткая память. Все хотят поскорее забыть ужас. Все алчут получить от жизни то, чего не успели получить раньше, в этом сказывается несовершенство человеческой натуры. Но мы не намерены забывать. Мы не забудем. Мы тоже намерены карать сами. Не дожидаясь того времени, когда начнут действовать власти. Мы уже нашли двух мерзавцев... – Барбье достал из кармана фотографии, переданные ему Мерком. – Этот, длинный, был надсмотрщиком в концлагере Треблинка. Мы схватили его и отдали в руки властей. Второй, гестаповец Куль, сейчас транспортируется нами в Германию из Эквадора...
– Ну и что же с ними будет? – женщина вздохнула. – Им дадут возможность оправдываться, как это позволяют Герингу и Штрайхеру? Выделят адвокатов? Будут помещать их фотографии в газетах? Брать у них интервью?
– И снова я согласен с вами, фрау Рубенау. Но ведь сидеть в тюрьме, ожидая приговора... Это казнь более страшная, чем расстрел на месте...
– Не сравнивайте тюрьмы союзников с нацистскими. Вы не знали, что это такое, а я знала...
– Скажите, фрау Рубенау, вы бы не согласились отдать вашего мальчика в нашу школу для особо одаренных детей? Он ведь по-прежнему сочиняет музыку, ваш восьмилетний Моцарт?
Он знал, как работать с матерями, этот Барбье, он знал, как работать с женщинами, сколько раз он выходил через них на их детей и отцов, он умел вести свою линию – неторопливо, вдумчиво, сострадающе...
– Я не смогу жить без него, господин Бринберг. Я тронута вашей заботой о Пауле, но мы больше никогда не будем разлучаться...
– Тогда мы готовы предоставить вам субсидию, чтобы вы могли оплачивать его учителя музыки...
– Что я должна для этого сделать?
– Ничего. Согласиться ее принять, всего лишь, – скорбно улыбнулся Барбье. – Открыть счет в банке, если хотите, мы это сделаем сейчас же, и – все. Мы станем переводить на этот счет деньги. Не бог весть какие, мы живем на частные пожертвования, но все-таки это будет вам хоть каким-то подспорьем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216