– Не дыши пока, – посоветовал я, собирая в подвернувшуюся сумку трофеи. – Баллончик есть?
– В кармане, – он кивком указал на валявшуюся на полу куртку. – Хороший: перцовая аэрозоль.
– Как ходят? – Я взял с тумбочки свои часы и надел на руку.
– Тик в тик, – пояснил он. – Советские. – Швырнул мне в лицо подушку и прыгнул.
Я этого ждал – чуть развернувшись, встретил его ударом ноги в лицо. Он тяжело рухнул на прежнее место.
– Убьешь?
– Убью. Но не сейчас. Тачка у тебя есть?
– В городе она.
– У соседей?
– Можно поискать.
– Поищи, отвезешь меня на шоссе. Одевайся. Следующий твой прыжок будет последним.
– Понял уже, – согласился он, натягивая брюки.
Мы вышли на улицу. Час еще был не очень поздний, кое-где светились окна. Он постучал через два дома в третий.
– Федя! Федюнь, выгляни.
Федюня выглянул:
– А, Шурик, чего бродишь?
– Выручи, на станцию надо сгонять, за бабой.
– За своей? – хохотнул Федюня. – Иль за чужой?
– Какая подвернется.
– И то! – Он скрылся в доме, протянул руку с ключами в окно. – Держи. А это кто с тобой?
– Корешок. Ночевать будет. Зайдешь? Посидим.
– Поздно уже, я спать собрался. Ключи утром занесешь, не буди сегодня: у моей месячные кончились, понял? – И заржал.
Я сел на заднее сиденье. Положил рядом сумку. Шурик вывел машину на дорогу, повел ее к шоссе.
– Здесь останови. – Ни к чему ему знать в какую сторону я буду попутку ловить. Хотя можно и продемонстрировать, ложный след дать. Да ну его… Не будет выступать. Все понял. Это ведь не стариков по головам лупить, не детей расстреливать.
– Выключи зажигание. Положи ключи на полочку. Поставь на нейтраль и на ручник. Опусти стекло. – Я вышел из машины, подошел к его дверце, поднял пистолет. – Кто еще с тобой был тогда в автобусе? Кто бил меня? Кто искал Прохора Русакова? Отвечать!
Он ответил. Но не сразу. И не потому, что раздумывал, колебался. Он добросовестно вспоминал. И так же добросовестно ответил. Даже некоторые адреса и телефоны назвал.
Я сунул пистолет за пояс, плюнул ему в глаз и пошел к шоссе.

Вот уж дверь в баньку-то не скрипнула. Я скинул сапоги, сложил в угол добычу и тихонько забрался на сеновал. К своей милашке.
– Нагулялся? – спросила Яна ясным голосом.
– Стало быть, вволю.
– Спать хочешь?
– В каком смысле смотря?
– А как тебе милее?..

Все дни до среды мы, как ни странно, были заняты хозяйственными делами. Бандюги бандюгами, а жизнь шла своим чередом, в любви и трудах. А что делать? Сердце без любви черствеет, а хозяйство без труда чахнет.
Яна – эта наша городская фифа, дитя горячего асфальта – быстрее всех освоилась с сельским бытом, будто в родную деревню вернулась.
Саныч ее от души похваливал: все у нее ладилось – и в дому, и вокруг дома. Сена с соломой уже не путала. Даже коров научилась доить. И было почему-то очень приятно смотреть, как она, похожая в косыночке на красивую крестьянку, сдувая со щеки обязательно выбившуюся пепельную прядь, азартно работала своими узкими нежными ладонями; как, шипя, в волнах замечательного запаха, закипает в подойнике густой пеной парное молоко. Как довольная Апреля тянется к ней лобастой безрогой мордой, просит вкусненького…
С Прохором сложнее было. Конечно, он догадывался, что булки не растут в поле, но, подозреваю, с изумлением узнал, что коров, оказывается, доят не в молочные пакеты. Он даже самовар ставить не научился. Лопата в его руках не держалась, топор слетчи с топорища, молоток почему-то категорически предпочитал не шляпку гвоздя, а пальцы, яйца выпрыгивали из кошелки, поросята кусались, петух ревновал к курам и норовил взлететь Прохору на голову…
– Ладно, – сжалился наконец над ним Саныч, – в пастухи тебя определю…
Прохор загорелся. Вообразил, видно, себя кудрявым Лелем с жалейкой – расшитая рубаха до колен, гребешок на поясе и лапоточки на ногах. Вокруг красны девки в сарафанах, и среди них – Яна в венке из васильков…
– …Будешь утром телят выгонять на солнышко, на травку – пока она есть. А вечером пригонишь обратно, в телятник. – И протянул ему кнут.
Тут Прохор угас. Спрятал руки за спину.
– Что? И это не умеешь? – изумился Саныч. – Учись.
Он легко взмахнул кнутовищем – длинная ременная полоса с волосяной кисточкой на конце послушно побежала волнами назад и легла за его спиной – как по линейке. Неуловимое движение – и она рванулась вперед, раздался сильный, резкий, как выстрел, треск.
– Это не трудно, – обнаглел Прохор. – Этому я сейчас научусь. Главное – принцип действия этой структуры понять.
– Во-во, – согласился Саныч, – структуры. Поставь-ка коробок, – он кивнул на забор, где на штакетинах сушились вверх дном вымытые Яной банки.
Прохор поставил на дно банки торчком спичечный коробок. Саныч прищурился и взмахнул рукой – коробок с треском исчез, словно взорвался, от него даже дымок пыхнул. Прохор засунул пальцы под мышки, хмыкнул.
– Леша, хочешь сигарету твою загашу, прямо во рту?
– Не смей, Серый, – взвилась Яна. – Он тебе голову снесет, если промахнется.
– Слабо? – подначил Прохор.
Я повернулся к Санычу профилем, вытянул подальше губы с зажатой в них сигаретой. Прохор хихикнул, Яна ткнула его своей нежной рукой в бок.
Стало тихо, как в цирке, перед смертельным трюком, даже воробьи замолкли со злорадным интересом.
Саныч на этот раз примеривался дольше, легонько покачивая правой рукой, вытянув вперед левую, не отрывая глаз от кончика сигареты.
– Не тяни, – пробормотал я, не разжимая губ, – она укорачивается, все ближе к носу…
Дымок сигареты щекотал ноздри, сейчас чихну и без носа останусь.
– Не шевелись, – предупредил Саныч, – и не дрожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26