Мы избавим вас от дальнейшей латыни, которую Лиретта почти без усилий восстановила по орфографическим упражнениям Эшалота.
Мария Стюарт, прекрасная и несчастная королева, которая приходилась дальней родственницей нашей Лиретте, говорила, как рассказывают, на латыни совершенно свободно и, приехав в Париж совсем маленькой девочкой, встав на табурет, произносила долгие речи на языке Цицерона перед двором и учеными мужами.
Традиция эта утратилась, и наши прелестные дамы по-латыни уже не говорят, что отнюдь не мешает им быть прелестными.
Когда Лиретта окончательно вспомнила свою молитву, которую в буквальном смысле вбивал в нее папа Моран, глаза ее были полны слез. Воспоминания детства нахлынули на нее.
– Папа Моран как живой стоит у меня перед глазами в нашей мансарде на улице Маркаде, – сказала она, – он такой худой, такой бледный, он дрожит от холода и измучен заботами и нуждой. Он очень меня любил, и я теперь понимаю, что и я тоже очень его любила. Перед тем как уснуть навеки, он опять повторил мне: «Помни свой урок хорошенько, девочка. Во всем Париже я не знаю ни одного человека, кому бы мог тебя доверить. И я доверяю тебя тебе самой. В твоей памяти я запрятал секрет, который сделает тебя богатой и знатной. Дождись пятнадцати лет, в пятнадцать лет уже можно убежать или защищаться. Я не хочу, чтобы с тобой поступили так же, как со мной, Клотильда Стюарт! Я родился во дворце и кончил свои дни в лачуге, умирая от нищеты подле груды золота…» Эшалот развел руками и прошептал:
– Правда, правда, папаша Моран умер в нищете. Это все так похоже на мое положение, что мне кажется, будто и моя тайна начинает приоткрываться. – Потом он прибавил: – Но чему она служит, твоя молитва, раз у нас нет французской разгадки латинской шарады?
Лиретта улыбнулась сквозь слезы.
– Я все вспомнила! – воскликнула она. – Ах, Жорж, я так боюсь умереть и не успеть положить к твоим ногам свое богатство! Я ведь теперь богата! Я вспомнила улицу и дверь позади храма, я найду священника… Но там ли он еще? Или мне поможет тот, кто здесь?
Вопрос деликатный: тот, кто был здесь, имел очень мало общего с тем священником, которого папа Моран рекомендовал своей дочери.
И вновь, в четвертый раз, послышался сухой кашель, который мы уже слышали в этот вечер возле ставен, и завершился он тоненьким, словно детским: «Гм! Гм!» Надтреснутый голосок произнес слова так, словно говорил в комнате:
– Идея молитвы принадлежала вовсе не папаше Морану, он был не слишком умен, этот милый, славный человек. А я с вами заработал бронхит! Нет чтобы спокойно лежать себе на Пер-Лашез.
Лиретта сделала шаг к окну. Эшалот схватил ее за талию, шепча:
– С такими вещами не шутят, слышишь? Никогда!
С улицы послышался сухой смешок, и голосок произнес:
– Что ты увидишь, девочка? Немножко тумана, немножко дыма… Ты хорошо рассказала свой урок, и я доволен тобой, но твой кюре из храма Сен-Поль давно стал моим соседом по кладбищу. Однако не огорчайся, я тоже получил классическое образование и даже был первым учеником во время царствования прекрасного короля Людовика XV и мадам де Помпадур. Слушай и записывай, если есть карандаш, я буду переводить с листа.
И тут же отчетливый голосок стал диктовать из-за фанеры:
«Помолимся, под одиннадцатым камнем перед третьей дверью дома „сына короля“ – особняка Фиц-Роев, ищите и найдете, по воле нашего Господа и во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь».
Как только были произнесены последние слова, послышался торопливый стук башмаков по мерзлой земле.
– Ну вот, а благодарить будете в следующий раз, – прошелестел надтреснутый голосок.
И потом совсем уж издалека, но все-таки очень отчетливо произнес:
– Похоже, дружок Пистолет вновь ускользнул из их сетей!
Напрасно Эшалот пытался помешать Лиретте, она отодвинула задвижку и выглянула наружу.
– Он один, – сказала она.
– Кто? – переспросил Эшалот с любопытством, хотя его все еще била нервная дрожь.
– Господин Пистолет, – ответила Лиретта. Шум шагов стих.
Эшалот тоже приблизился к окну и выглянул, побеждая страх.
– Точно, точно, виден только один, – сказал он, – но мы же знаем, что их двое, раз они разговаривают.
Пистолет стоял шагах в пятнадцати-двадцати от фургона.
Стоял к фургону спиной.
И хотя Пистолет не был ни толстым, ни высоким, можно было подумать, что он заслоняет собой собеседника.
Разговор велся очень живо и приглушенными голосами.
Отдельные слова и даже обрывки фраз долетали до Лиретты, которая вслушивалась в них с жадным любопытством.
Она слышала имена Клемана Ле-Маншо и Кадэ-Любимчика. Их произносил Пистолет; вот что из его слов долетело до Лиретты:
– Собрались в особняке… полное смятение… не желают больше Кадэ-Любимчика… отрубить ветку…
При этих словах Эшалот вздрогнул. Пистолет продолжал:
– Клеман Ле-Маншо… хуже, чем убили… кожу содрали заживо.
Затем слова перестали долетать до окна, казалось, они застревали в горле говорящего. Надтреснутый голосок произнес:
– Впечатляющее, должно быть, зрелище! Я так и вижу господина маркиза на чердаке, в логове этого животного. Долго я обтесывал Любимчика, но теперь он просто распоясался.
Послышался сухой смешок, будто тихонько взвизгнула пила.
Чернильная туча заслонила собой луну, погрузив площадь в густую темноту. В те годы придерживались режима строжайшей экономии, и в бедных кварталах тушили фонари уже в полночь, если на небе появлялась луна.
Вновь послышался звук шагов по мерзлой земле, и в дверь фургона негромко постучали.
Вдалеке эти легкие, молодые шаги повторило стыдливое эхо, и глаза Лиретты различили в сумраке что-то темное, длинное, щуплое, что скользило по направлению к улице Фонтен с фантастической скоростью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116