– Убью, падаль! – скрипел, широко разевая рот тюремщик. – До смерти забью!
Я не двигался, спокойно ждал, когда он подойдет ближе. Однако герой лезть на кулак не спешил, он остановился в полутора шагах и смотрел мне в глаза, ожидая увидеть в них страх и растерянность. Однако чего там не было, того не было. Этих клоунов я не боялся.
Тюремщик немного смешался, мой переход от сломленности к агрессии был слишком быстрым, и он не знал, что делать.
– Но, ты! – на всякий случай припугнул он меня и погрозил кулаком. – Смотри у меня!
Я сделал резкое движение в его сторону, и он отскочил, воскликнув:
– Ты не балуй, хуже будет!
На этом активные действия с обеих сторон прекратились. Я по-прежнему стоял в середине зала возле пыточной скамьи, конвойные сошлись у дальней стены и тихо, чтобы я ни слышал, совещались. Догадаться о чем идет разговор, было несложно. Наконец что-то решив, они оба повернулись ко мне, и лакей крикнул:
– Эй, будешь слушаться или как?
– Как, – ответил я и присел на покатую скамью.
– Я пойду к его превосходительству! – пригрозил он. – Они тебя не похвалят!
– Иди с богом и передавай ему от меня привет, – ответил я, присматриваясь, как можно использовать пыточный станок для обороны.
– Так я иду! – опять пригрозил тюремщик.
– Иди, – разрешил я.
Скамья была массивная, сделана из дуба и стояла на четырех толстых ножках. Это было уже хоть что-то. Я ее поднял и под углом сильно ударил об пол. Раздался треск, но ножки выдержали.
– Ты что делаешь! – в голос взвыли оба противника. – Да тебе за это знаешь, что будет! Смотри, потом пожалеешь!
Меня всегда умиляла болтливая хвастливость явного бессилия. Можно было, конечно, вступить с ними в пререкания по поводу сохранности здешнего «оборудования», однако охоты попусту разговаривать не было. Я опять поднял скамью и изо всех сил ударил под углом об пол. Две ее длинные ножки с громким треском обломились в пазах.
– Ты это того! Ты кончай! – кричали в два голоса конвоиры.
Я поднял одну из ножек, она по виду напоминала бейсбольную биту, только была тяжелее и длиннее. Теперь у меня оказалась могучая дубовая палица с тонким концом. Она была не совсем, правда, по руке, но выбирать было не из чего. Оба свидетеля моего имущественного преступления начали медленно отступать к дверям, заворожено глядя на дубину. Дальше взывать к покорности и благоразумию они не решались.
– Ну, смотри у меня! – испуганно крикнул лакей, исчезая за дверью.
Я остался один. «Экзекуционная» зала была пуста, рассматривать тут было нечего. Я подошел к входу и прислушался, что делается за дверьми, чтобы хоть как-то контролировать развитие событий. Дубина дубиной, но ситуация складывалась довольно скверная. Я ничего не знал о противниках, ни сколько их, ни как они вооружены. Окажись у них огнестрельное оружие, они запросто смогут расстрелять меня как мишень. Однако умереть с дубиной в руках все-таки лучше, чем быть запоротым садистами-любителями.
В доме было тихо, потому я без труда уловил шум шагов и движение в коридоре. К двери подкралось сразу несколько человек, но открывать ее они не спешили. Я услышал, как под чьими-то переминающимися ногами скрипит пол.
Я запоздало подумал, что мне нужно было подпереть дверь сломанной скамьей и хотя бы на время затруднить проникновение нападающих в зал. Впрочем, что лучше, что хуже, пока было совершенно непонятно. Оставалось ждать, чем все это кончится, и действовать сообразно обстоятельствам.
Они не замедлили начать реализовываться. По поду забухали тяжелые уверенные шаги. Я отскочил на середину зала, чтобы не лишиться свободы маневра. Для куража сел на обломки скамьи. Двойные двери распахнулись настежь, и в зал ввалилось шесть человек. Двое давешних, вчерашняя троица и последним – богатырского сложения человек с бородой лопатой, в шелковой кумачовой рубахе.
«Их превосходительство» явился со своей коварной тростью, которой я вчера получил по голове. У кумачового в руке были настоящие плети. Это замечательное орудие наказания, пришедшее в России на смену совершенно изуверскому кнуту, состоит из короткой деревянной рукоятки и плетива из кожаных ремешков в палец толщиной, заканчивающегося двумя хвостами.
«Генерал» стоял во главе своего воинства, которое жалось за его широкими плечами. Как большинство больших начальников, глядел он высокомерно-брезгливо.
– Эй, ты, – обратился он ко мне, – ты что, бунтовать вздумал?
По правилам я должен был немедленно повалиться ему в ноги, прося прощения за дерзость. Тогда его клевреты разом смогли бы оценить величие, моральное превосходство и силу духа начальника. Я же раскаиваться и молить о снисхождении не спешил, сидел на искалеченной скамье и нагло ухмылялся. Их превосходительство удивилось, но уверенности в себе не потеряло:
– Встать! – рявкнул он поистине генеральским голосом и выпучил на меня и без того выпуклые глаза.
Я в диалог вступать не спешил, сидел, глядя на гостей веселым волком.
– Послушай, ты, как там тебя, – вступил в разговор ревнивый муж Марфы Никитичны, Василий Иванович, – нехорошо-с! Ты зря бунтуешь, тебе же будет хуже. Ты один, а нас много, сам посмотри!
Я, не отвечая, с показным интересом рассматривал странную компанию, и это ее начинало заметно нервировать.
– Это что же такое делается? – обиженно воскликнул предводитель. – Это как так понимать? Кто разрешил? Прекратить немедленно!
– Брось палку, – приказал кумачовый палач, потряхивая в руке плетьми. – Делай, что тебе приказано!
Он начинал наливаться злобой, лицо его покраснело в тон рубахе, и по челюстям загуляли желваки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94