Скоро я поняла, что именно этот брак и заставит образованных русских людей долго помнить моего Мишу. Судьба через двадцать с небольшим лет сведет Михаила Семеновича Воронцова и его жену Елизавету Ксаверьевну с великим русским поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным. Встреча не для всех окажется счастливой, и молодой повеса прославит им же обманутого графа Воронцова злой эпиграммой:

Полу-милорд, полу-купец.
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежа,
Что станет полным наконец.

Когда, неожиданно, у меня в памяти всплыла эта злая шалость русского гения, я захохотала, как безумная. Миша удивился такой неожиданной веселости, оставил в покое мои груди, оглядел себя и даже выглянул в окно, пытаясь понять, что меня так рассмешило.
– Алекс, отчего вам стало так весело? – не обнаружив ничего интересного, спросил он. – Над кем или чем вы смеетесь?
– О, Миша, ради бога, не принимайте мой смех на свой счет, – не в силах остановиться попросила я. – Просто мне на память пришла одна эпиграмма.
– Эпиграмма? – повторил он за мной. – Так расскажите ее мне, и мы посмеемся вместе!
– Извольте, – ответила я, – только сперва помогите мне одеться и оденьтесь сами, скоро остановка, и я не хочу, чтобы нас увидели в таком виде!
– Воля ваша, – неожиданно легко согласился он, – так что это за эпиграмма?
– Сначала одежда, а потом все остальное, – ответила я, с трудом успокаиваясь.
Когда мы привели себя в порядок, он, словно чувствуя какой-то подвох, уставил на меня серьезный, немигающий взгляд:
– Алекс, вы обещали рассказать! Я вас слушаю!
– Хорошо, – ответила я, и пересказала ему злую пушкинскую шутку.
Воронцов молча меня выслушал, даже не пытаясь улыбнуться.
– И что же тут смешного? – спросил он, когда я кончила говорить. – Стихи прескверные, так по-русски вообще не пишут. Ежели вы мне не верите, прочтите творения Гаврилы Державина, первого русского пиита и поймете, как правильно нужно писать стихи. Потом, кому эти скверные вирши посвящены? Я не могу вспомнить ни одного адресата!
– Ну, это не написано кому-то определенному, скорее просто так, игра поэтического воображения, – ушла я от ответа.
– Хороша игра! – нахмурив брови, сказал он. – За такую игру нужно вашего виршеплета поставить к барьеру! И вообще, я вас, Алевтина Сергеевна, перестаю понимать! То вы говорите, что вы простая крепостная крестьянка, то у вас непонятно откуда, оказывается в собственности богатое поместье, почему-то вами вдруг, начинают интересоваться император и царедворцы! Согласитесь, все это как-то не связывается. А теперь вы еще рассказывает, причем наизусть хулительные эпиграммы сомнительного свойства!
– Если вам не понравились стихи, – рассердилась я, – это ваше право. И, поверьте, я вас в этом как-то понимаю, но говорить со мной в таком тоне я никому не позволю! Извольте немедленно извиниться или я немедленно прикажу остановиться, выйду из кареты и навсегда перестану с вами знаться!
Миша немного смутился и сразу поменял тон:
– Простите, Алекс, я вовсе не хотел вас обидеть. А стихи эти мне определенно не нравятся!
– Однако вам еще придется их услышать, и, думаю, не один раз, – сказала я. – Когда вы будете их слушать, вспоминайте меня, этот наш разговор, карету, наши с вами забавы и, надеюсь, тогда вам не будет так обидно.
– Но почему же мне должно быть обидно? – уже растеряно, спросил он.
– После узнаете, а теперь, если хотите, я вас награжу! – предложила я, чтобы прервать разговор, который мог нас обоих далеко завести.
Миша, конечно, тотчас забыл о поэзии, захотел награду и вознамерился получить ее не один раз. Он тотчас полез ко мне обниматься, и таким способом, добрый мир был восстановлен.
Это была едва ли не первая наша размолвка. Обычно мы веселились, смотрели в окна на пробегающий за ними пейзаж, обсуждали встречные экипажи и дурачились, как дети. Дневной переход складывался одинаково. С раннего утра мы выезжали, после полудня, чтобы дать отдохнуть лошадям, останавливались на дневку. Пока лошади набирались сил, мы сами обедали, иногда гуляли по окрестностям. Вечерами подыскивали подходящее место для ночлега. Если позволяла погода, разбивали лагерь прямо под открытым небом, если шел дождь, ночевали на станциях или в чистых крестьянских избах.
Кроме моих «душегубов», исполнявших роль слуг, у нас был кучер, степенный мужик по имени Петр. Он был молчалив, глуп, но отлично правил лошадьми и ни разу не опрокинул карету. За время пути мы все хорошо познакомились. Мне кажется, что Кузьма и Фрол немного меня ревновали к Воронцову, но почти никак это не проявляли. Чем мы с ним занимаемся в карете, они знать не могли, но, наверное, о чем-то догадывались и временами сердито посматривали на моего милого спутника.
Ревность их была не столько мужская, сколько отцовская. Они опасались, что молодой «шалопутный» граф чем-то обидит меня, по их понятиям, бедную, невинную овечку. Однако лезть в барские отношения опасались. Таким образом мы и ехали всю долгую дорогу, пока, наконец, не оказались в Москве.
Миша хотел остановиться у кого-нибудь из своих многочисленных родственников и несколько дней погостить в старой столице. Однако я понимала, что отпуск у него не бесконечный, ему еще нужно будет добираться до нового места службы и уговорила переночевать в гостинице и с утра ехать дальше.
Мы выбрали подходящее по виду пристанище и заказали себе хорошие номера. В средствах мой провожатый стеснен не был, на дорожных расходах мог не экономить и мы вели себя как обычные состоятельные путешественники.
Разместились мы комфортно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95