— Это вам спасибо, — улыбнулся Будков, — я понимаю, какой у вас там бой в Крыму был.
Олег вдруг почувствовал, что последние их слова, весь этот обмен любезностями, расшаркивание с глухим стуком шпаги, неуклюже шлепнувшей по полу при очередном реверансе, еще больше отдаляют мгновение решимости, и хватит, хватит тянуть резину, иначе он и вправду ничтожество. Он нахмурился и сказал:
— Кое за что вы и впрямь должны нам спасибо сказать.
— Что? — не понял Будков.
— Открытие мы одно сделали, — сказал Олег, волнуясь.
— Что ж ты до сих пор молчал?.. — проговорил Будков заинтересованно.
— Так, к слову не пришлось, — буркнул Олег. — Видите ли, меня уполномочили…
И тут он начал, и тут он выдал этому Будкову, тут он все ему высказал, все, что надо было высказать, все, что им было приготовлено, ничего не забыл, раза два посматривал в записную книжку, так, для видимости, для солидности, шелестел страницами, хотя никакой нужды в этом не было, все цифры помнил он, как робот, как будто напичкало его собрание перфокартами, все он помнил и ни о чем не забыл сказать. Все шло хорошо, хотя в приступе воодушевления Олег не видел бледного, позеленевшего, наверное, лица Будкова, не чувствовал его, но ощущение это Олега не сбивало, не могло подставить ему подножку, он знал, что Будков сейчас огорошен, разбит и полки его бегут в беспорядке. И чем дальше говорил Олег, чем резче звучал его голос, тем большее наслаждение получал он сам, и, конечно, не от решительности собственного голоса и не от своего умения быть смелым и сильным, а оттого, что он выступал от имени справедливости, и справедливость нынче должна была одержать верх. Шпага, пять минут назад глухо стукавшая по полу, была вырвана из ножен и с д'Артаньяновой удалью теснила противника к стене, к колоннам с витыми листьями, резанными из камня, нет, вовсе не шпага была в руках Олега, а копье, в шершавинках стали, чуть нагретое его рукой копье Пересвета, и белый нервный конь нес его прямо на страшного Мамаева всадника, а тысячи воинов, укутанных кольчугами, замерли за его спиной, прятали тишиной надежду и ярость, нет, и не копье это было, а прыгающая, подожженная рассветным солнцем шашка, и белые, отстреливаясь, уходили к синему, влажному еще лесу… Да, мы ничего не можем простить или забыть, не можем это дело оставить просто так, и я уполномочен вам это передать…
— Говори, говори, я слушаю, что ж ты остановился?
— Что? — сказал Олег.
— Говори, говори дальше…
Теперь Олег увидел лицо Будкова и его глаза, явился живой человек и сел напротив, руки сложив перед собой на столе, и явление его Олега смутило и озадачило.
— Вроде все, — растерянно сказал Олег.
— Все? — не поверил Будков.
— Все, — Олег даже пожал плечами.
Он устал, выложился, был опустошенным, не знал, что ему говорить еще, но самым неприятным и странным было сознание того, что дальнейший разговор был ему вообще неинтересен.
— Ну если все… — сказал Будков и встал. — Молодцы, что не затаили это в себе, — добавил он, направляясь к окну.
Несколько секунд видел Олег его лицо и не мог не заметить преображения начальника поезда. Будков повзрослел и помрачнел, все мальчишеское ушло, и ступал он тяжело и неловко, словно бы пошатываясь, куда девалась его спортивная пружинистая походка. У окна он остановился спиной к Олегу, вытащил сигарету и закурил.
— Жара, — сказал Будков.
Олег кивнул невольно, хотя должен был бы игнорировать слова Будкова, не имеющие никакого отношения к делу. «Все же он волнуется, — не без удовольствия подумал Олег. — Волнуется, да еще как!» И снова пришла тишина, то есть какая тишина? Это они вдвоем с ним молчали, а сколько звуков билось о сине-белые стены кабинета, они жили на воле, эти звуки, в томящей жаре — ревели лихие машины, собаки лениво, скорее по привычке, поругивались с чужими, под окном кто-то долго нудил о шлаковате, и нудные слова эти не мешали слышать другие слова, свободный парень шоколадным голосом спрашивал: «Нет ли у вас пятновыводителя?», а ему в ответ смеялась девчонка: «А зачем тебе?» — «Ну как же зачем? Пятна с души вывести», и снова был смех, и снова парень интересовался насчет пятновыводителя, чтобы опять, ко взаимному удовольствию, повеселиться. Были звуки и в комнате — дурная стрекоза, крупная, речная, залетела в окно и теперь мыкалась в отчаянии, мыкалась безнадежно, заставляя Олега морщиться.
— Да, не думал я, что дело такой оборот примет, — сказал Будков.
Он повернулся, сделал два шага к столу и сел и снова был напротив Олега, глядел Олегу в глаза прежний, жилистый, ребячливый, только несколько опечаленный.
— Неужели ты, Олег, — улыбнулся Будков, и в улыбке его было чувство правоты и боль от нанесенной ему обиды, Олег это чувствовал, — неужели ты, Олег, мог подумать, что во всей той истории у меня был злой умысел?
— Я вроде гонца, — угрюмо сказал Олег, — меня послало собрание.
— Нет, нет, ты сидишь передо мной, а никакое не собрание, и я прошу тебя ответить за себя, только честно, неужели ты мог поверить, что я совершил, если хочешь, преступление?
— Я не знаю, — смутился Олег, — тут еще надо разобраться… Но меня послало собрание…
Он произнес это робко, и, хотя пять минут назад говорил не чужие слова, а свои, да и теперь ничего не изменилось в его отношении к Будкову, все же последние его фразы как бы давали понять, что есть у него собственное мнение, и не такое суровое, но вот собрание поручило ему донести общее мнение, и он вынужден выполнять волю других людей. Все это было скверно, но Олег иных слов не добавил.
— Вот видишь, — печально сказал Будков, — ты не знаешь, а судишь так строго…
— Собрание меня послало…
— Ты не знаешь, и причем многого… И ребята на Сейбе многого не знают… Хотя бы того, что о гравии в ряжах моста, кому надо, давно известно… Я доложил… Ты рассуди, был ли смысл втирать мне очки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123