«Узнаю обязательно…» Еще вчера от сознания того, что уезжать из поселка ему пока никак нельзя, Терехову стало спокойнее, бередящая идея о кудыкиных горах отпала, освободила его, ведь если бы уехал он, прячась от Нади и Олега, на кудыкиных горах этих мучило бы душу ему чувство, что сбежал он, струсил. Теперь он был спокойнее, деловитее и даже веселее, хотя Надя жила рядом с ним на Сейбе, а просить ее с Олегом уехать из поселка, раз такая получилась история, Терехов никогда бы не решился, да и просить было бы делом глупым и скверным. Они оставались вместе на Сейбе, и о том, как все будет между ними тремя впереди, Терехов уговаривал себя не думать, хотя и понимал, что чем дальше, тем запутаннее и труднее станут складываться их отношения, и придется однажды завести разговор откровенный и до конца. Надо было терпеть, переломить себя, но как? Впрочем, может, и вправду два дня назад Надя ничего не выдумала и любит его, если так, если и завтра и послезавтра будет так, он пойдет к ней… Хватит об этом думать, сейчас об этом не надо думать…
Сегодня был вторник, а Зименко на Сейбу пока не пожаловал; стало быть, в день полегче следует ему, Терехову, разыскать начальника штаба по трассе и выложить ему историю моста. И еще он подумал, что скорей бы пришло новое воскресенье, опять будет он отсыпаться, кости греть на солнышке, закрыв глаза, забыв обо всем, или уйдет в тайгу и станет мучить себя и мучить бумагу, чтобы передать на белом листе серыми к черными пятнами карандаша девичью стройность знакомой осины, ускользающей от него, блеск ее крепких и нервных от ветра листьев. Терехову снова не давали покоя краски тайги, сине-зеленые провалы распадков, зазывающих к своим дальним тайнам, желтая дорожка робкой пока насыпи и желтые стены домов их младенческого города. Он и сейчас с жадностью, волнуясь, смотрел на тайгу и поселок, и мысль о том, как было бы ему худо, если бы он поддался собственному смятению и уехал бы от Сейбы, обожгла его. Он уже не мог жить без этой земли и без людей, которые стояли сейчас рядом с ним.
Он любил этих людей, хотя и никогда не говорил им об этом, часто он был мрачным и ворчал на них, ведь и ему доставалось в последние горячие дни.
33
— Посиди, Василий, я сейчас вернусь.
Вернулся, заставив ждать пять минут. Впрочем, Испольнову время нынче было дешево. Он смотрел на Будкова и усмехался.
Белая рубашка Будкова была чиста, словно пыль не гуляла сейчас по выжженным, коричневым улицам.
Будков сел.
— Надо же, — сказал Будков, — резко континентальный климат… Ананасы бы здесь растить…
— Все же лучше грязи.
— Бумажки я вам все подписал. Претензий нет?
— Нет, — сказал Испольнов, — будете в наших краях, Иван Алексеевич, просим в гости…
— Как у Райкина, заходите запросто, без адреса?..
— Почему же. Вот, пожалуйста, адрес…
— Не надо. Никогда я не буду в ваших краях.
— Как знать…
— Хочешь, верь, хочешь, нет, а расставаться мне с тобой жалко…
Будков замолчал, потому что, хотя и вправду почувствовал он сейчас сожаление, что приходится ему провожать людей, с которыми столько воспоминаний связано, классных мастеров и просто приятных ему когда-то ребят, все же он понимал, что кривит душой и сам рад, что Испольнов с приятелями уезжает от него подальше. Час назад, когда главный инженер принялся вдруг уговаривать Испольнова остаться, всякие блага ему сулить, Будков сказал резко: «Нет. Все. Нечего их уламывать. Пусть бегут. Мы гордость должны иметь…», хотя дело было вовсе не в гордости. И все же сейчас, сидя напротив нагловатого крепыша со свесившейся на лоб удалой русой прядью, натыкаясь на иронический прищур его глаз, Будков огорчался, он чувствовал себя виноватым перед прославленным в былые дни бригадиром, ему казалось, что это он своими подачками и пряниками испортил Испольнова, расшевелил в нем недоброе. «А что было делать, а что было делать?» — повторял про себя Будков, и ему хотелось, чтобы Васька встал и ушел из его кабинета, из его жизни, и побыстрее.
— И зачем ты наговорил на меня всякой всячины? — сказал Будков устало, он не злился на Испольнова, казалось, даже не осуждал его, а просто недоумевал.
— Правду я наговорил.
— А зачем? Уедешь ты. Верить тебе никто не будет. Я уж постараюсь. И имя твое вычернят.
— Терехов принял сейчас боксерскую стойку. И с ним — сейбинцы. Вот и посмотрим, кто кого.
Испольнов засмеялся довольно. Он желал припугнуть Будкова, как три дня назад желал припугнуть Терехова, обещая им обоим сладкую жизнь впереди, а себе увлекательное представление. Но Будкова словно бы и не тронули, грозные его слова, он только вздохнул горестно и показался на мгновение Испольнову ребячливым и беззащитным. И Испольнову стало жалко его. И стало жалко самого себя, потому что он знал уже сейчас, что в Сергаче через месяц, через два совсем неинтересно ему будет знать, кто кому из этих двоих — Будков или Терехов — свернет шею.
— Устал я, Васьк, — сказал Будков, — измотался…
Он опустил рывком узел галстука, расстегнул ворот сорочки, обнажил грудь, крепкую, смуглую, в жестких темных волосах.
Сидели, тянули слова, телефон тревожил, Будков говорил вяло, нехотя, по служебной обязанности, и вдруг последний звонок изменил его. Снова энергичный, решительный человек сидел перед Испольновым, и лицо его преобразилось, и тело Будкова стало тотчас упругим и жилистым. Положил Будков трубку и встал стремительно.
— Ну вот! Не было печали, — он ходил по комнате, говорил быстро, злился, а на кого, понять Испольнов не мог. — Все нехорошо, то дожди, то жара… Метеорологи, гидрологи… Опять все сначала… И у нас… А уж на Сейбе у Терехова еще хлестче!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123