Жаром дышала кабина, и Терехов расстегнул пуговицы ватника, а Чеглинцев все приговаривал: «Ну давай, родимая, ну давай», он и в поселке, на ровном месте, успокоиться не мог.
— Не спеши, — сказал Терехов. — Много не выиграешь.
— А мне ничего и не надо выигрывать, — бросил Чеглинцев. — Это вам надо выигрывать.
— Нам, вам! — обиделся Терехов. — Мог бы сидеть в общежитии. Никто тебя не звал.
— Я же эту железную скотину лучше всех знаю, покалечили бы ее без меня…
— Как она на этом берегу оказалась?
— Не знаю, — сказал Чеглинцев и усмехнулся.
— Врешь. Знаешь.
— Ну знаю, — бросил Чеглинцев. — Я ее сам вчера пригнал. Известно, какой ты жмот. Пожалел бы ты нам машину дать. Но потом все же в кузове этого самосвала разрешил бы отвезти нас…
— Вы бы и кузовом не побрезговали?
— А чего? Нам домой ехать. После дождика. В четверг.
— Ничего, посидите тут. Подождите погоды.
— Уж посидим…
— Женщин в кабине оставляешь?
— Передам наследнику. Пусть привыкает к красоте.
Дальше они молчали, потому что и так разговор получился длинным, а они обычно берегли слова, как скупые рыцари свое червонное имущество. Терехов достал пачку болгарских, а Чеглинцев причмокнул, показал, что и ему неплохо было бы закурить, и Терехов протянул ему сигарету, Чеглинцев поймал ее губами и покрутил по привычке, Терехов поднес ему спичку, и Чеглинцев кивнул благодарно, всегда он курил самокрутки с бийской махоркой, а тут взял сигарету. Тайга вокруг стояла хмурая и тихая, а дорога бежала по ней, заквашенная дождем.
Терехов опустил чуть-чуть стекло дверцы и пепел стряхивал на дорогу. Он все поглядывал на Чеглинцева и на его руки и все думал, как ему жалко отпускать этого парня. Но заново сейчас уговаривать его остаться Терехов не хотел из гордости. Он только любовался молодеческими и лихими движениями чугунного Чеглинцева и стряхивал пепел на дорогу.
Чеглинцев был внимателен и смотрел машине под ноги, но иногда он скашивал глаза вправо и поглядывал на Терехова. Ему было все равно, какие люди сидели в его кабине, но некоторые все же вызывали у Чеглинцева чувство приязни. Он и Терехова терпел среди этих некоторых, он даже с удовольствием смотрел на мужественное тереховское лицо со шрамом на лбу («шайбой уделали или клюшкой»), с чуть кривым носом, примятым ударом кожаной перчатки. Чеглинцев делил парней на «хилых» и «мужиков», к первым он относился снисходительно, а вторых уважал, и уж конечно Терехов, по его представлениям, был стопроцентным мужиком. И теперь, когда они спешили за бутом, Чеглинцеву стало спокойнее и даже веселее оттого, что рядом сидел Терехов.
Он вспомнил, как они прошлым летом ехали в машине с Тереховым в Кошурниково. Правда, вел он тогда не самосвал, а просто «гражданский» «ЗИЛ» с дощатым кузовом, и Терехов сидел не в кабине, а в кузове вместе с фельдшерицей Семеновой. Справа же от Чеглинцева стонала закутанная в теплые платки жена бригадира Воротникова Галина. Чеглинцеву было жалко ее, сам бригадир учился где-то в Красноярске, повышал квалификацию, а она стонала в машине, и Чеглинцев, растерянный, старыми анекдотами пытался успокоить ее. И вдруг она вцепилась крюкастыми пальцами ему в плечо и заорала так, что он испугался и с трудом остановил машину уже у кювета. «Что ты, что ты, успокойся», — приговаривал Чеглинцев, а сам барабанил кулаком по заднему стеклу, призывая на помощь фельдшерицу Семенову. Глаза у Воротниковой были закрыты, и орала она страшно, не похожим ни на что криком.
Потом они с Тереховым стояли на дороге, на самой вершине горы Козиной, курили и не оглядывались, а сзади на их ватниках рожала жена Воротникова. Она все кричала, а Чеглинцева и Терехова била нервная дрожь, оба они улыбались смущенно и глупо, и Терехов повторял: «Надо же… Вот тебе раз…» Чеглинцев боялся, как бы она не померла тут от одного своего крика, девчонка была хотя и вредная, но неплохая, и он ее жалел. И еще при нем никогда никто не умирал, и ему было страшно, что это сейчас произойдет. О чем думал Терехов, он не знал, но и бригадиру было, наверное, невесело. И вдруг кто-то запищал сзади, и Терехов с Чеглинцевым сразу поняли, кто запищал. Чеглинцев не выдержал и оглянулся, толком он ничего не успел увидеть, но Семенова закричала на него зло и испуганно, словно он нарушил свирепый закон и ему полагалось десять лет одиночки. Потом она успокоилась и притащила в одеяле виновника всей этой истории. «Видите, какой у нас мальчик симпатичный». Рожа у этого мальчика была красная и безобразная, как у сморчка, они с Тереховым смотрели на нее боязливо, но все же закивали: «Да, да, симпатичный!»
И тогда Чеглинцеву стало весело, будто бы дали ему ни с того ни с сего премию в полсотни рублей и он мог купить на них плащ с отливом или же на совесть напиться в минусинском ресторане «Юг». И у Терехова глаза блестели, он хлопал Чеглинцева по плечу и смеялся: «Надо же! Понял!» Чеглинцев все понял, не часто выпадали в его жизни такие минуты, и он сразу сообразил, что запомнит их навсегда, запомнит и то, как смотрели они на красную рожу сморчка, и то, как смеялся Терехов, и сопки, рассыпанные вокруг горы Козиной, и всю эту колючую удивленную тайгу. Вскоре они привезли в Артемовский роддом Воротникову и первого сейбинского пацана, а потом с радости выпили розового столового вина, семнадцать градусов, в засиженной мухами чайной. Они все фантазировали, придумывали подходящее имя и ничего не придумали. Чеглинцев возвращался из Кошурникова добрый, и все вокруг казались ему родственниками, пусть дальними, но родственниками, а уж Терехов был как брат.
Потом Чеглинцев навещал пацана в роддоме, и многим рассказывал, как он принимал его у роженицы и как Семенова валялась рядом в обмороке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123