Чеглинцев воровато подобрался к нему, приплюснул к стеклу нос и фонариком пошарил в черном аквариуме. Желтый луч наткнулся на Илгу и тут же метнулся к стене напротив. «Дрыхнут, — расстроился Чеглинцев, — и та и другая. А Севка чудак…» На всякий случай, сознавая всю безнадежность дела, постучал он по стеклу, ближе к стене Арсеньевой. «Спит…» — выругался Чеглинцев и очень обиделся на нее.
Медленно побрел он обратно, и ему было жалко себя, и о сне он думал с отчаянием. Одно окно в общежитии светилось. «Ага!» — сказал себе Чеглинцев. О железку в коридоре Чеглинцев попытался счистить грязь и быстро прошел к комнате Терехова. Постучал в дверь и толкнул ее.
— Входи, входи, — сказал Терехов.
Терехов сидел у стола и что-то чертил. Севка похрапывал, и этому Чеглинцев обрадовался.
— Сидишь? Ну-ну, — сказал Чеглинцев, стряхивая капли.
— Сам-то вот шляешься ночью, — буркнул Терехов. Он быстро убирал бумаги со стола и был чем-то смущен.
— Бессонница, — сказал Чеглинцев, — болезнь века.
— Чаю поставить? — спросил Терехов.
Печка у него трудилась, высушивала покоробившиеся ватники и помятые сапоги, пар подталкивала к серому потолку. Терехов сдвинул ватники и пристроил чайник на горячую железяку. Глаза у него были сонные, а вмятина на носу казалась глубоким черным шрамом.
— Варенье у меня есть, — сказал Терехов, — ежевичное. Три дня назад в Сосновке купил.
— Знаешь что, Терехов, — выпалил вдруг Чеглинцев, — решил остаться я. К едреной фене мне этот Сергач.
— Ну что ж, — сказал Терехов вяло, — оставайся. Я бумаги оформлю.
— Нет, я на самом деле… — начал Чеглинцев и тут же осекся. Ему снова стало жалко себя и обидно оттого, что Терехов не бросился к нему жать руку и не подскочил к потолку и не проснулись все зачуханные жители поселка, не прибежали качать Чеглинцева, простого и любимого всеми парня. Получалось так, что вроде бы сейчас Терехов делал одолжение Чеглинцеву, а не он, Чеглинцев, адский водитель, решил поддержать коллектив в трудную минуту. И Чеглинцев отругал себя за столь детское проявление чувств, надо было повести дело так, чтобы Терехов сам попросил его уважить народ, и уж тогда, соблюдая достоинство крепкого мужика, согласиться как бы с неохотой. — Надо еще подумать, — строго сказал Чеглинцев. — Взвесить все предложения.
— Ну подумай, — равнодушно кивнул Терехов.
— Нет, уж я решил, — заторопился Чеглинцев, вдруг испугавшись, что Терехов вспомнит о саянской гордости. — Чего уж тут, оформляй бумаги. Я волком бы выгрыз бюрократизм…
— Ну и добро, ну и хорошо, — оживился на секунду Терехов, — я рад, что ты остаешься.
Он шлепнул Чеглинцева по плечу, и тот забормотал что-то довольно, он был теперь растроган и очень хвалил себя за то, что не смог заснуть и забрел в эту комнату с непотушенной свечой.
— Сейчас я тебе чаю налью.
— А покрепче ничего нет? — поинтересовался Чеглинцев. — А то бы в самую пору, раз такое дело, раз такой поворот в автобиографии…
— Нет, — сказал Терехов, — ничего нет.
— Ладно. Давай эту простоквашу. Вот так. И мы для жизни новой имеем лишний шанс…
— Слушай, — сказал Терехов, — ты ведь был в бригаде Испольнова, когда мост ставили. Чего вы там наделали?
— Где? — насторожился Чеглинцев.
— На мосту.
— А чего мы там наделали?
— В бумагах бут в ряжах лежит…
Чеглинцев был сейчас добр и очень любил сейчас Терехова и сам себе очень нравился из-за того, что сумел отказаться от глупой и скучной идеи уехать из Саян, и теперь он сидел успокоенный и душевный и все думал о том, как хорошо он поступил и какой он молодец и какой молодец Терехов.
— Сам я ничего не знал, когда строили. Потом Васька проболтался. Он все дела с Будковым вел. Будков тогда спешил, нас все торопил. Очень ему мост нужен был. Все сидел у моста, все смеялся, сам бревнышки обтесывал. Срубы мы поставили, а начинки им не было, задержались с бутом. Его тогда чуть ли не из Абакана везли.
— А не из Минусинска?
— Откуда-то издалека. Там он все торговался, вышибал у снабженцев бут и не преуспел. Месяц или больше он должен был ждать. А там снег — и привет дороге. Он и велел сыпать гравий. Вон его сколько рядом. Нам-то что бут, что гравий. Сыпали. А сверху попросил булыжнику положить. Нашли, положили. А месяца через два пригнали бут, а он его тихо велел у Трола свалить, чтобы никто не знал.
— Зачем это ему все надо было? — расстроился Терехов.
— Испольнов знает. Ведь дорого яичко к…
— А в бумагах все в лучшем виде.
— А что же он, ребенок, что ли, пионер? Он и нам как-то работы приписал, мы денег больше получили и им довольны были.
— И молчали?
— А чего же нам, кричать?
— И ты молчал?
— А чего же я, прокурор, что ли, или депутат, или уполномоченный? Я тогда брюки купил.
— Зачем это ему все надо было?
Терехов встал.
— Пошли.
— Куда?
— К Испольнову.
— Он спит.
— Разбудим.
— Давай хоть чай допьем, — расстроился Чеглинцев.
— Вставай, и пошли.
— Допью и пойду. — Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито, обжигался и вроде бы не обращал внимания на то, как Терехов топтался у двери.
— Ну пойдем, пойдем, — сказал Терехов.
— Вот тебе и хваленое русское гостеприимство, — проворчал Чеглинцев и налил себе еще стакан.
Терехов мотнул головой и вышел, и недолго слышны были его сапоги, а потом стукнула дверь, и Чеглинцев вздохнул и представил, как они там поговорят. Он был обижен на Терехова, потому что того больше волновало не его, Чеглинцева, возвращение, а темная история сейбинского моста. «Ничего, значит, для него переживания простого человека не стоят, — думал Чеглинцев и совал суповую ложку в банку с вареньем, — ну и пусть один у Испольнова все выспросит…» Но, думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел вовсе не из-за обиды на него, а из-за того, что побаивался разговора с Испольновым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123