И требовал еще.
И пил без разбору, ибо вряд ли смог бы теперь отличить воду от вина.
В тот давний, но теперь уже вечно памятный вечер, обернувшийся утренним кошмаром, веселая трактирщица заприметила Костаса прежде, чем он разглядел в накуренном полумраке бара и оценил ее достоинства.
Он еще только отыскал свободное местечко и примостился у маленького столика в углу, как хозяйка сама принесла кувшин с местным вином и немного закуски.
— Pofta buna!
Смуглые полные руки с ярко накрашенными ногтями ловко расставляли по столу тарелки.
И голос был приятный, низкий, немного с хрипотцой.
Обещающий голос.
Однако главная ее уловка была впереди — Костас вздрогнул, ощутив на своем плече тяжелую упругую грудь. Краткий миг, не более секунды, пока женщина тянулась к столу, что-то поправляя на нем.
Потом еще раз — теперь она наливала вино из кувшина.
Итого два мимолетных прикосновения.
Прием обольщения — старый как мир.
Однако ж работающий безотказно.
«Сколько же ей лет?»
Он задался этим вопросом только однажды, в те самые первые мгновения.
Потом уже не вспоминал о возрасте.
И называл ее своей «маленькой трактирщицей», не очень задумываясь над смыслом того, что говорил.
Льяна и вправду была не слишком высока ростом, но назвать ее «маленькой» прежде не догадывался никто — пышное тело казалось скорее уж крупным.
Да и возраст…
Впрочем, о возрасте Костас действительно не вспоминал.
Она же звала его «синеглазым».
В этом — уж точно — не было никакой ошибки и даже преувеличения. Яркие синие глаза грека, вне всякого сомнения, украшали смуглое лицо с резкими чертами, крупным носом и волевым подбородком.
Внешность вполне античная. Все унаследовано у предков — и почти без изменений донесено до наших дней.
Достойный экземпляр.
В тот вечер она отдала ему должное.
И не пожалела потом, когда пришла полиция и были долгие расспросы, и бесконечные пересуды завсегдатаев потом, когда полицейские наконец убрались.
Она и теперь обрадовалась ему.
Не потому только, что парень был хорош собой, к тому же весел, ласков и щедр.
Здесь, в маленькой деревушке у самого подножия по-енарского холма, никому в голову не приходило обвинять его в той жуткой истории, что так переполошила столичных сыщиков.
Здесь даже не сомневались — точно знали, чьих это рук дело.
И не слишком сочувствовали погибшим
Поганое это занятие — ворошить кости мертвецов. К эму же с самого начала было ясно: Он не позволит.
Да и разгневается не на шутку.
Так и случилось.
Чего теперь было горевать и удивляться?
Все это Льяна уже не раз повторила Костасу.
Ночь была длинной, и — ясное дело — спать они не собирались.
Он, однако, требовал большего.
— Тебе сказки рассказывать, что ли, как малому дитяти?
— Ну, сказки — так сказки. Что у вас говорят про него? Где он скрывается, когда светит солнце?
— Он не скрывается. Что скрываться господину? Не любит солнца, это верно, и вообще, у нас говорят, все больше спит в своем подземелье. Спит и сердится, если тревожат. Сам же Он просыпается только раз в шесть лет, когда Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием. Той ночью спускается Он в Сигишоару и, как встарь, творит на ратушной площади свой суд.
— И кого же судит?
— Грешников. Тех, кто вершил зло, жил не праведно, обижал слабых, разбогател обманом. У нас говорят: справедлив господарь, и никто не уйдет от его суда. Если только уедет из здешних мест.
— Прямо Христос местного масштаба. И что же, судит он живых или мертвых?
— Живых вроде. Про мертвых я ничего не слыхала. А живых, если велика вина, убивает там же на площади. И кровь выпивает всю до капли. Таков его суд.
— Интересная система судопроизводства, ничего не скажешь. И многих он так… приговорил?
— Нет, не многих. Он справедлив, говорю тебе. И судит по совести. Если не велика вина, устрашит, как только может, и отпускает с Богом. Однако, говорят, после такого устрашения грешники становятся праведниками, а злодеи — добряками из добряков.
— Но кого-то все же казнит?
— Казнит. Как без этого? В этот раз, недавно, кстати, как раз выпала такая ночь, так после нее нашли на площади одного ученого человека из Бухареста. Правда, последнее время он жил в Сигишоаре.
— Мертвого?
— Мертвее не бывает.
— И что же, большой злодей был этот-ученый?
— Да нет вроде. Совсем даже не злодей. Тихий, говорят, был дядечка, уважительный.
— Так, может, его просто хулиганы ваши прибили ненароком?
— И кровь хулиганы выпили? Нет у нас таких хулиганов, чтобы кровь человеческую вылакали, как звери.
— Значит, не так уж справедлив ваш господарь. За что же казнить тихого старичка ученого?
— Во-первых, он совсем не старичок был. Профессор, правда. Но не старик — лет так пятидесяти, не больше. А во-вторых, дело это темное. Профессор этот, между прочим, книгу какую-то писал и в Сигишоару ради этого приехал. Про что, думаешь, книга?
— Не иначе как про вашего господаря.
— Вот именно! Неизвестно еще, что он там писал, в своей книге. Может, это и был его грех? Многие так думают.
— Профессор, значит. Похоже, ваш господарь не слишком жалует господ ученых. Особенно историков. А почему?
— Откуда мне знать? А у тебя что за интерес такой к этим делам? Может, ты тоже никакой не доктор, а этот самый ученый-историк и есть? Смотри! Однажды Он помиловал тебя, в другой раз — не приведи Господь, конечно! — все по-другому может обернуться.
— Ну, насчет милости его — вопрос спорный. Если кому я жизнью обязан, так это тебе, моя adorabila.
— А по поводу моей персоны ваша полиция не один день надрывалась. Нет, дорогая, чист я перед Богом, перед законом и даже перед вашим господарем, думаю, пока ничем не провинился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124