Новым отрядом командовал сам Джебе-ноион.
От неожиданности грузины растерялись. Вырвавшиеся вперед так и не сумели повернуть коней обратно, а монголы внезапно повернулись и бросились на преследователей.
Грузины очутились между двух огней.
Лаша погнался за всадником, сидевшим на богато убранном коне. Тот внезапно повернул коня прямо на царя. Георгий не смог удержать своего скакуна на скользком снегу – и перед ним вырос одноглазый исполин с занесенным копьем в руке.
Боже, как он походил на Лухуми Мигриаули!
Царь, ошеломленный, замер на миг.
Одноглазый Субудай-багатур издал гортанный крик и направил свое копье прямо в грудь Лаше.
Лицо Лухуми, освещенное довольной улыбкой, пронеслось перед глазами царя, и Лаша свалился с коня, взвившегося под ним на дыбы.
Грузины упрямо бились с врагом, напиравшим с двух сторон. Но силы их истощались.
– Царя убили! – облетела войска страшная весть, и сразу сломался строй, смятение охватило всех, и воины заметались в беспорядке, перестали обращать внимание на призывы военачальников. Только кучки отдельных смельчаков все еще дрались, сбившись вокруг своих предводителей.
Ахалцихели бился, как лев, рубил направо и налево, когда услышал за собой шум и конский топот. Мимо него промчались бегущие в панике герои Оротского и Керчульского сражений, бывшие его соратники.
В голове пронеслось воспоминание о том, как была взята Оротская крепость, когда Лухуми Мигриаули заставил дрогнувший отряд воинов повернуть обратно и занял крепость внезапным приступом.
В ушах раздался голос старого Пховца: "Эта стрела поразила не только сердце Мигриаули, а сердце самой Грузии, ибо сила Грузии в народе, в таких людях, как Лухуми…"
И тут в спину Ахалцихели впилась стрела, он пошатнулся, едва удержавшись в седле. Сквозь туман меркнущего сознания Шалва еще видел, как дрогнуло и пало гордое знамя Горгасала и Давида.
Слева от себя он увидел бегущего с поля сражения Мхаргрдзели со сломанным мечом в руке, окровавленного и растерянного.
В глазах у Шалвы потемнело, и он замертво свалился с коня.
Выйдя из окружения царских войск, Карума Наскидашвили со своим небольшим отрядом некоторое время укрывался в лесу. С наступлением зимы, когда лес обнажился, он стал ненадежным убежищем, и Карума, посоветовавшись с друзьями, решил податься в чужие края.
Трудно было обездоленным, выброшенным из привычной колеи крестьянам решиться на это. Покинуть родную землю, с которой навсегда связаны и радость и горе, и идти на чужбину, просить хлеба и убежища у иноземцев!.. Но другого выхода не было.
Медленно и понуро шли мятежники к югу. Время от времени до них доходили слухи о вторжении монголов в Грузию.
Когда отряд Карумы стал спускаться в долину Куры, взорам разбойников представилась страшная картина поля битвы. Навстречу двигалась беспорядочная толпа беглецов. Из расспросов Карума узнал о поражении грузин, о неодолимой силе монголов.
– Родина в смертельной опасности!.. А мы уходим! Лучше умереть со своими, за свою отчизну, чем обивать чужие пороги! – зашумели мятежники.
В это время мимо них проскакала группа всадников. В их предводителе Карума узнал эретского эристави. Он спасался бегством, окруженный горсткой воинов.
– Ах ты, подлый трус! – наскочил на него Карума. – Ты грозен против вдов и сирот да безоружных крестьян! Назад, собака, не то прикончу на месте!
Эристави бессмысленно поглядел на Каруму, стоявшего перед ним с обнаженным мечом, и покорно повернул коня обратно; вслед за ним и отряд Карумы ринулся в жестокую сечу.
Царь был в доспехах простого воина, и потому Субудай и его военачальники, занятые преследованием отступающих, не обратили внимания на сбитого с коня Лашу.
Первым спохватился Турман Торели, до этого не упускавший царя из виду. Он выбрался из гущи схватки и поскакал к тому участку, на котором уже не было ни монгольских, ни грузинских войск. С громким ржанием кружился на месте конь Лаши. Торели спешился и опустился на колени перед истекающим кровью царем. Сорвав с себя рубаху, он стал перевязывать ему раны.
– Воды! – простонал Георгий, не открывая глаз.
– Сейчас, сейчас! – шептал Торели, продолжая торопливо накладывать повязку.
Царь узнал его по голосу, приоткрыл глаза.
– Спой мне, Турман! Последний раз спой мне что-нибудь! – чуть слышно попросил он, едва приподнимая слабеющие руки.
Руки Торели встретились с холодными пальцами царя. Слезы хлынули из его глаз.
Тихим печальным голосом стал он напевать любимую песню Лаши:

Ты думаешь, то свет горит?
То лишь виденье, лишь обман.
Мир ныне в сумерки одет,
Весь мир покрыл густой туман.
И жизнь, как птица, улетит,
Ища далеких теплых стран,
А там, где прежде жили мы,
Из пепла вырастет бурьян…

Тяжкий стон вырвался из груди Лаши. Торели перестал петь, пристально вгляделся в перекошенное от боли лицо царя.
– Слышишь, Турман? – зашептал он пересохшими губами. – Она зовет меня!.. Лилэ меня зовет: "Лаша-а!.. Лашарела!.." Ты слышишь?..

И тот, кто очень долго шел,
Смотри, – прошел короткий путь,
Тьма свет погубит, розу – червь,
А раны скорби – мужа грудь.
Знай – незаметно смерть придет,
Отнимет меч твой – не забудь.
Что предок твой из мира взял?
А ты – возьмешь ли что-нибудь?

Плакал Турман или пел, царь больше не слышал его.
– Лаша… Лашарела…
Ветер ли родных полей шелестел над ним? Или голос Лилэ чудился ему в бреду? Царь тихо прикрыл глаза. Покой разлился по его лицу.
По полю мчался всадник на вороном коне.
Вот он подскакал к Торели.
– Время ли петь, Турман? – услышал Торели голос Эгарслана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108