— Паша, ты изменился, — как-то сказал ему Халандовский.— Я знаю, — беззаботно ответил Пафнутьев.— Но ты мне и таким нравишься.— Я знаю.— Видимо, тебя посетила мудрость.— Видимо, — кивнул Пафнутьев, и на этом обсуждение закончилось, поскольку подоспели другие темы для разговора.Единственное, чем был озадачен Пафнутьев, так это тем, что сам не помнил, как начал протирать злосчастную рюмку, причем одну, единственную. Да, если он уж и скатывался в такое состояние, то рюмку всегда протирал только одну. Его несколько смутило то, что это заметила Вика, хотя истолковала она утреннее его занятие, в общем-то, правильно. Со смешком, с осуждением, но правильно, во всяком случае, очень близко к истинному его настроению.По длинному коридору своей конторы Пафнутьев шел неторопливо, с интересом поглядывал по сторонам, вежливо со всеми здоровался, впрочем, можно сказать, что здоровался он опять же поощрительно. Молодцы, мол, правильно живете, по закону и по совести, и смотреть на вас одно удовольствие, живите и далее в том же духе, помните, что я всегда с вами, — такой примерно взгляд был у Пафнутьева в это утро.Мимо своего кабинета Пафнутьев прошел, не замедляя шага, будто заранее принял такое решение, будто заранее знал, куда ему идти, кого искать, с кем встречаться. А ведь не думал даже, просто прошагал мимо, словно не его это была дверь, не его кабинет.Остановился Пафнутьев у тощеватой худолеевской двери, на которой была прикреплена стеклянная вывеска с одним словом — «Фотолаборатория».Пафнутьев подергал ручку и, убедившись, что дверь заперта, несколько раз постучал. За дверью возник неясный шум, она раскрылась, показалась печальная мордочка Худолея.— О! Паша! — обрадовался тот. — А я жду-пожду, а тебя все нет и нет! А тут и ты! Я так обрадовался, Паша, так обрадовался, что прямо не знаю, что тебе и сказать.Пафнутьев прошел в лабораторию, закрыл за собой дверь, задвинул стерженек шпингалета и с тяжким вздохом упал в затертое кресло, списанное из какого-то высокого кабинета и подобранное Худолеем.— Что скажешь? — спросил Пафнутьев.— А что сказать, Паша! Жизнь человеческая — это совсем не то, что мы думаем!— А что мы думаем?— Мы уверены, что жизнь человеческая — это цаца!— А на самом деле?— Это действительно цаца, но не настолько, Паша, не настолько. Я совершенно в этом уверен.— Полностью с тобой согласен, — вздохнул Пафнутьев и, открыв тумбочку, вынул из нее початую бутылку водки. Худолей смотрел на Пафнутьева широко раскрытыми глазами — с руководством происходило нечто непонятное. А Пафнутьев тем временем достал из тумбочки два стакана, литровую банку, на дне которой теснились два соленых огурца, выловил их оба, один протянул Худолею, разлил водку в оба стакана. — Ты как?— Если ты, Паша, думаешь, что задал мне вопрос, то глубоко ошибаешься. Это, Паша, не вопрос, это предложение, отказаться от которого не имеет права ни один здравомыслящий человек! Я всегда, Паша, был уверен, что ты не просто...— Будем живы, — сказал Пафнутьев буднично и, глухо ткнувшись своим стаканом в стакан Худолея, спокойно, не торопясь выпил водку до дна. Откусив половинку огурца, Пафнутьев остаток положил на тумбочку.— Твое здоровье, Паша. — Худолей тоже выпил свою водку.— Огурцы сам солил?— Света.— Как Света?— Она меня любит, Паша. А я — ее.— Это правильно. Когда не любишь, огурцы не получаются. Скулы сводит.— У нее все получается, Паша. И у нас все получается.— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев. — Так и надо.— У тебя все в порядке? — спросил Худолей осторожно.— Да вроде бы...— А как понимать? — Худолей кивнул на пустые стаканы.— Понятия не имею! Как говорится, на ровном месте.— Бывает, Паша, это бывает! — убежденно ответил Худолей. — Помню, как-то в молодости, когда я был глуп и счастлив, однажды...— Собраться бы, — проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. — Давно с ребятами не виделись...— Надо! — твердо сказал Худолей. — Есть повод?— Очень глупый вопрос.— И опять согласен! Действительно, о поводе может спросить только глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов — как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом... Да! Чуть не забыл — тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, это тебя, значит, срочно ко мне.— Что ж ты раньше не сказал? — спросил Пафнутьев. — До этого, — он показал на пустые стаканы.— Паша! — вскричал Худолей. — И ты бы меня простил? Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил? Я в это не верю, Паша! Я никогда в это не поверю!— Ладно, проехали. — Вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. — Прокурор больше ничего не добавил?— Ничегошеньки, Паша... Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах... Как бы это сказать... Наличествовало.— Что-то ты мудрено стал выражаться, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.— От робости! — быстро ответил Худолей. — От осознания собственной никчемности! А что! Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, с таким человечищем, как ты, Паша!— Разберемся, — и, откинув шпингалет, Пафнутьев вышел в коридор.— Ни пуха! — успел сказать Худолей.— К черту, — пробормотал Пафнутьев, шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шел, четко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство усердием и исполнительностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88