— чего можно требовать от человека после всего, что с ним произошло, после той смертельной опасности, из которой он выкарабкался по чистой случайности, а ведь не все выкарабкались, ох, не все — и водитель погиб, и охранник...О, их смерть была ужасной...После приема Лубовский быстрой походкой, в расстегнутом пиджаке — это подчеркивало его молодость и даже порывистость в движениях — подошел к своей машине, легко скользнул на переднее сиденье рядом с водителем, обессиленно, с легким, почти неслышным стоном откинулся на спинку и, уже закрыв глаза, махнул рукой.Водитель знал этот жест — на Рублевку, на дачу, в сосны, в тишину.— Все в порядке? — спросил водитель — ему это позволялось.— А, — крякнул Лубовский. — Шелупонь.Водитель не знал, к кому относится это слово, но согласно кивнул. То ли о президенте так пренебрежительно отозвался Лубовский, то ли о соратниках, с которыми так радушно провел эти два часа, то ли вообще об остальном человечестве. Водителя устраивало любое объяснение, любой вариант он принимал легко и убежденно, твердо веря в то, что круче его хозяина нет никого на белом свете.И это было разумное мнение, правильное. Так, наверно, должен думать каждый водитель. Может быть, каждый так и думает?Нет, все-таки нет.— Как президент? — спросил водитель, добавив в свой вопрос самую малость снисхождения, самую малость, — зная твердо, что Лубовский за это его не осудит, и даже более того, согласится с ним.— Как обычно, — ответил Лубовский, добавив и в свой ответ ту же тональность, тут они с водителем были едины. — Советует отдохнуть.— Ишь ты, — проговорил водитель, и опять в его словах прозвучала странноватая нотка — он словно бы удивлялся тому, что президент мог произнести столь разумные слова. — Отдохнуть мало, подлечиться бы.— И об этом поговорили. — Лубовский уже начал блефовать. Его не смущало то, что рядом с ним всего лишь водитель, — уже пошла, пошла отработка накатанных слов, формулировок, выражений — они должны были выскакивать легко, непринужденно, даже с некоторой скукой, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его искренности.Едва распахнулись железные ворота, едва машина въехала в сосновый бор, Лубовский в нетерпении приоткрыл дверцу, чтобы тут же, едва машина остановится, выскользнуть из нее легко и весело, взбежать по гранитным ступеням навстречу красивой женщине, которая уже стояла на пороге, ожидая его появления. А в окнах мелькали лица челяди, охраны, и знал, знал Лубовский: все они только что видели его на экране телевизора в компании с президентом, и не мог он перед всеми появиться слабым, больным и разбитым, не мог.Все-таки актером был Лубовский, с мощным таким актерским началом. Впрочем, это можно назвать и артистизмом — и этого у него хватало. Поднимаясь по ступенькам, он успел приветственно махнуть рукой кому-то на втором этаже, мимолетной улыбкой поприветствовать охрану и, наконец, прижать к груди красавицу Елену, которая знала, в чем встретить мужа — легкие брючки, великоватый свитер и, конечно, улыбка, улыбка, несмотря ни на что.И все это она исполнила просто великолепно.— Устал как собака, — прошептал ей на ухо Лубовский — перед ней он не лукавил.— Знаю, — сказала Елена. — Но ты молодцом.— Знаю, — ответил Лубовский. — Но это было нелегко.— Знаю, — успела ответить Елена.— Слушай, — рассмеялся Лубовский, — а на фиг нам с тобой еще и разговаривать?— Я готова.— Ну, ты даешь! — восхитился он столь легкому пониманию.— Но чуть попозже, да?— И опять ты правая. Знаешь... Никому не скажешь? — спросил он уже в прихожей.— Говори.— Линяем.— Когда?— Сегодня. В крайнем случае завтра.— А надо ли на завтра откладывать то, что можно сделать сегодня?— Какая ты умная! — опять восхитился Лубовский почти непритворно.— И это мне известно, — улыбнулась Елена.— Решим-решим-решим, — зачастил Лубовский, поднимаясь в кабинет. — Надо еще с одним придурком словечком переброситься. Надо. Надо все зачистить.— Кстати, он звонил, этот твой придурок. Побеседовать хотел.— О чем?— Сказал — о жизни.— Он знает мой домашний телефон?— Видимо.— Откуда звонил?— Похоже, не из Москвы. Но и не из Челябинска.— Значит, где-то на подходе?— Похоже на то.— Ишь ты! — протянул Лубовский, падая в глубокое кресло. — Шустер, однако. Как он?— Весел, улыбчив, доброжелателен. Готов к шутке, готов словами поиграться.— Да, это он. Дураком прикидывался?— Очень даже охотно. — Елена опустилась в другое кресло и закурила.— Это он. Павел Николаевич Пафнутьев.— Он действительно придурок?— Себя назвал унылым. Опасаюсь унылых. Меня совершенно не пугают энтузиасты, самоотверженные и бесстрашные. Мне по фигу усердные и старательные. Мне плевать на жестких, цепких и безжалостных... Но унылые, о, эти унылые, — протянул Лубовский. — С ними нельзя договориться, их нельзя запугать, они не покупаются, не продаются... Они унылые! — воскликнул он, не сдержавшись.— Справишься. — Елена выпустила душистый дым крепкой сигареты к потолку. — Не впервой.— Главное, чтобы ты в это верила.— Я верю. Забудь. Президент сказал что-нибудь о грядущих переменах в твоей жизни?— Открытым текстом.— Страна вас видела...— Кого это нас? — спросил Лубовский с чуть заметным раздражением. Он не любил двусмысленных слов в разговоре, не любил неясностей, намеков.— Тебя и президента. Вы так мило беседовали... Я даже порадовалась за него.— Или за меня?— Я правильно выразилась.— Спасибо.— Ты сказал, что унылые не продаются... Но то, что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги. Разве нет? Разве это не твои слова?— Есть методы подешевле.— Не время прибегать к дешевым методам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88