Командир охраны обыскал его и провел в кормовую надстройку, где Мемнон писал письма и читал донесения от правителей и командиров персидских гарнизонов, еще хранящих верность Великому Царю, а также от разбросанных по всей Греции осведомителей.
— Тебе послание, — объявил пришедший, протягивая папирусный свиток.
Взяв его, Мемнон увидел печать своей жены — первое письмо с тех пор, как они расстались.
— Что еще? — спросил он.
— Ничего, господин. Но если хочешь написать ответ, я подожду.
— Тогда подожди. Иди, выпей и поешь, если голоден. Я позову тебя, как только закончу.
Оставшись один, Мемнон дрожащими руками развернул свиток.
Барсина Мемнону, своему любимому мужу: здравствуй!
Мой драгоценный, после долгого пути мы целые и невредимые прибыли в Сузы, где царь Дарий принял как меня, так и твоих сыновей с великими почестями. Мне было предоставлено крыло дворца со слугами и служанками, а также чудесный сад, парадиз, с благоухающими розами и цикламенами, с бассейнами и фонтанами, где плавают красные и голубые рыбы, с птицами, привезенными со всех частей света, павлинами и фазанами из Индии и с Кавказа, с прирученными гепардами из далекой Эфиопии.
Наша жизнь тут была бы завидной, если бы ты не был так далеко. Мое ложе одиноко и пусто, оно слишком велико и холодно.
Однажды ночью я взяла книгу с трагедиями Еврипида, что ты мне подарил, и со слезами на глазах прочитала «Алкестиду». Я плакала, муж мой, думая о героической любви, так страстно описанной поэтом. Меня поразила та часть, где Алкестида идет на смерть, а муж обещает ей, что ни одна женщина не займет ее места, что он поручит великому художнику создать ее образ и положит к себе в постель, рядом с собой.
О, если бы я могла поступить так же! Если бы я тоже позвала великого художника, одного из великих мастеров-яунов вроде Лисиппа или Апеллеса, и заказала ему изваять твой образ или написать портрет дивной красоты, чтобы держать у меня в комнате, в самых сокровенных уголках моего ложа!
Только теперь, мой любимый муж, только теперь, когда ты далеко, я поняла все значение вашего искусства, приводящую в трепет силу, с которой вы, яуны, воспроизводите наготу богов и героев.
Я бы хотела созерцать твое обнаженное тело, хотя бы глядя на статую или картину, а потом закрыть глаза и представить, что по воле какого-нибудь бога этот образ может ожить и сойти с картины или с пьедестала и подойти ко мне, как в тот день, когда мы в последний раз наслаждались друг другом, чтобы ласкать меня твоими руками, целовать меня твоими губами.
Но война удерживает тебя вдали, эта война, несущая только горе, слезы и разрушение. Вернись ко мне, Мемнон, пусть другие ведут полки Дария. Ты уже достаточно сделал, никто не может упрекнуть тебя. Все рассказывают о твоих подвигах при обороне Галикарнаса. Вернись ко мне, нежнейший муж мой, мой блестящий герой. Вернись ко мне, потому что все богатства мира не стоят одного мгновения в твоих объятиях.
Мемнон вновь свернул свиток, встал и подошел к планширу. Огни города мерцали в спокойном вечернем воздухе, и с темных улиц и площадей доносились крики детей: они играли в прятки, пользуясь последним осенним теплом. Чуть дальше слышалось пение юноши, певшего своей возлюбленной, которая, возможно, слушала его, краснея в темноте.
Мемнон ощутил, как на него навалилась бесконечная тоска и смертельная усталость, однако сознание, что на его плечах лежит судьба безграничной державы, надежда великого монарха и уважение стольких солдат, не позволяло уступить этому чувству.
Он знал, что последние его несгибаемые воины, окопавшиеся в галикарнасском акрополе, сражались до конца, страдая от голода и жажды, и не мог смириться с мыслью, что ничем не сумел помочь им. О, если бы, в самом деле, существовал великий Дедал, отец Икара, мастер, способный дать человеку крылья! Тогда он, Мемнон, ночью полетел бы к своей жене, чтобы доставить ей радость, а потом, еще до рассвета, вернулся бы на свой пост.
Но приказы Великого Царя предписывали иное: ему надлежало отплыть на остров Лесбос и подготовить с него высадку на Эвбее. Первое персидское вторжение за сто пятьдесят лет.
Недавно командующий получил письмо от спартанцев, они выражали готовность вступить в союз с царем Дарием и поставить во главе антимакедонского восстания греческого полководца.
Он вернулся за свой столик и принялся писать.
Мемнон Барсине, нежнейшей супруге: здравствуй!
Твое письмо вызвало во мне прекраснейшие и мучительные воспоминания о часах, проведенных нами вместе в нашем доме в Зелее перед последней разлукой. Ты не можешь себе представить, как больно мне ощущать твое отсутствие. Образ твоей красоты является мне по ночам во сне. Ни одна женщина не покажется мне желанной, пока я не смогу снова обнять тебя.
Мне предстоит последнее усилие, решительное сражение, а потом я смогу отдохнуть со своими сыновьями и в твоих объятиях, пока боги не отнимут у меня жизнь и дыхание.
Поцелуй за меня детей и береги себя.
Он запечатал письмо, думая, как к этому бесчувственному папирусу прикоснутся пальцы Барсины, легкие, как лепестки цветов, и такие же благоуханные. Вздохнув, Мемнон позвал курьера и протянул ему свиток.
— Когда она его получит? — спросил он.
— Скоро, не пройдет и двадцати дней.
— Хорошо. Счастливого пути, и да хранят тебя боги.
— Да хранят они и тебя, командующий Мемнон.
Он смотрел, как курьер садится в шлюпку, потом повернулся к кормовой надстройке и позвал капитана:
— Отчаливаем, капитан. Дай световой сигнал прочим кораблям.
— Уже? Но разве не стоит дождаться рассвета? Будет лучше видно, и…
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103