«Проснешься этак в три часа и вскочишь с постели, бодрый, как кошка…» Он вспомнил, как болтались пустые темно-оливковые штаны, свешиваясь со стула.
– Это что! Одному из наших сержантов будут новый нос приделывать!
Темная деревенская улица была вся изрезана глубокими грязными рытвинами. Эндрюс бесцельно бродил взад и вперед. Кроме этого кафе есть еще только одно. Там будет точь-в-точь то же, что и здесь. Он не мог вернуться на унылое гумно, где спал. Было еще слишком рано, чтобы лечь. Вдоль улицы дул холодный ветер, и небо было полно неясного движения темных облаков. Полузамерзшая грязь прилипала при ходьбе к его ногам; он чувствовал, как вода проникает в сапоги. Против домика ХАМА в конце улицы он остановился. Постояв минуту в нерешительности, он слегка рассмеялся и пошел кругом к задней стене строения, где была дверь в комнату представителя ХАМА. Он постучал два раза, в слабой надежде, что ответа не будет. Визгливый высокий голос Шеффилда произнес:
– Кто там?
– Эндрюс.
– Войдите… Вы именно тот человек, которого мне хотелось видеть.
Эндрюс стоял, положив руку на ручку двери.
– Садитесь и устраивайтесь как дома.
Спенсер Шеффилд сидел за маленькой конторкой. Комната освещалась одним оконцем, стены ее были сколочены из необструганных досок. За конторкой виднелись груды ящиков с сухарями и картонные коробки с папиросами, а посреди них темнело маленькое отверстие в стене, напоминающее окошечко билетной железнодорожной кассы. Через это оконце христианский юноша продавал свои товары длинным очередям солдат, покорно выстаивавшим часами в соседней комнате.
Эндрюс оглядывался, ища стул.
– О, я совсем забыл, что сижу на единственном стуле, – смеясь сказал Спенсер Шеффилд, вращая выпуклыми глазами и оттягивая при этом свой маленькой рот наподобие верблюжьего.
О, все равно… Я хотел только спросить вас: знаете ли вы что-нибудь о…
Давайте пойдем в мою комнату, – перебил Шеффилд. – У меня такая славная гостиная с открытым камином, как раз рядом с лейтенантом Близером. Мы там потолкуем… обо всем. Мне просто до смерти хочется поговорить с кем-нибудь на духовные темы…
– Знаете ли вы что-нибудь относительно проекта послать мобилизованных студентов во французские университеты, тех, кто не кончил курса?
– О, как это было бы прекрасно. Говорю вам, дружище, что нет ничего равного правительству Соединенных Штатов, когда дело касается подобных вещей.
– Но слышали вы что-нибудь об этом?
– Нет, но несомненно услышу… Разрешите потушить свет? Вот так. Теперь идите за мной. О, я нуждаюсь в отдыхе. Я так много работаю с тех пор, как сюда явился этот дядя из Союза Рыцарей Колумба. Средства, к которым они прибегают, чтобы конкурировать с ХАМЛ, просто отвратительны, не правда ли? Теперь мы можем славно побеседовать, не спеша. Вы должны мне все рассказать о себе.
– Но вы действительно ничего не знаете об этом университетском проекте? Говорят, что курсы начнутся с пятнадцатого февраля, – сказал Эндрюс тихим голосом.
– Я спрошу лейтенанта Близера, не слыхал ли он об этом, – успокоительно сказал Шеффилд, обнимая одной рукой Эндрюса за плечи и подталкивая его в дверь перед собой.
Они прошли через темную переднюю в маленькую комнату, где в камине ярко горел огонь, освещая красными и желтыми языками четырехугольный темный ореховый стол и два тяжелых кресла с кожаными спинками и сиденьями, блестевшими точно лакированные.
– Чудесно, – сказал Эндрюс невольно.
– Романтично, как я говорю. Напоминает Диккенса, не правда ли?
– Да, – сказал Эндрюс неопределенно. – Вы давно уже во Франции? – спросил он, устраиваясь в одном из кресел и глядя на пляшущее пламя в камине. – Хотите курить? – Он протянул Шеффилду смятую папиросу.
– Нет, спасибо, я курю только особый сорт. У меня слабое сердце. Поэтому-то я был забракован в армии. Но я нахожу, что с вашей стороны было великолепно пойти рядовым. Я всегда мечтал о том, чтобы сделаться единицей в этой безымянной марширующей массе.
– Я считаю, что это было чертовски глупо, чтобы не сказать преступно, – угрюмо произнес Эндрюс, не отрывая глаз от огня.
– Вы не можете так думать. Или вы хотите сказать, что чувствуете в себе способности, которые принесли бы больше пользы родине на другом поприще? Многие из моих друзей переживали это.
– Нет, просто я не думаю, чтобы человек имел право изменять самому себе… Я не верю, чтобы убийство людей могло принести когда-нибудь какую-либо пользу… Я поступил так, как будто верил в то, что это нужно… из легкомыслия или из трусости… Вот это, по-моему, скверно.
– Вы не должны так говорить, – поспешно сказал Шеффилд. – Итак, вы музыкант, не правда ли? – Он задал этот вопрос развязно-конфиденциальным тоном.
– Я играю немного на рояле, если вы подразумеваете это, – сказал Эндрюс.
– Я никогда особенно не увлекался музыкой, но многие вещи глубоко меня волнуют. Дебюсси и эти великолепные маленькие вещицы Невина. Вы должны их знать… Я, однако, больше насчет поэзии… Когда я был молодым, моложе, чем вы теперь, совсем мальчиком… О, если бы только мы могли оставаться всегда молодыми – мне тридцать два…
– Мне кажется, что юность сама по себе не особенно ценна. Это только лучший из всех путей, но не сам по себе, а для достижения других целей, – сказал Эндрюс. – Ну, я должен идти, – сказал он. – Если вы услышите что-нибудь насчет этого университетского проекта, вы дадите мне знать, не правда ли?
– Конечно, дам, мой милый, конечно, дам!
Они пожали друг другу руки судорожным, драматическим пожатием, и Эндрюс, спотыкаясь, направился через темную прихожую к двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137