Грядущий золотой век должен принести всему роду человеческому блага, которыми прежде пользовались отдельные нации и цивилизации, когда переживали свои золотой век.
— Чепуха, — вспыхнула Джейн. — Ты когда-нибудь давал себе труд задуматься о судьбе рабов во времена римского золотого века? Или о болезнях, голоде и нищете, терзавших простых людей в эпоху Возрождения?
— Тогда не было современной техники, — слабо защищался Виктор.
— Ты имеешь в виду такую технику, какую американцы применяют во Вьетнаме? — насмешливо осведомилась Джейн.
Он заговорил о мечах, перекованных на орала. В ответ дочь обвинила его в банальности. Почему же, спрашивала она отца, если его действительно так уж заботит участь людей, которых они видели на улицах городов и в деревнях Индии, он никогда ничего не писал о проблемах слаборазвитых стран?
— Это не моя тема, — отпарировал Виктор, — но кто знает, я, быть может, еще что-нибудь напишу. Да, полагаю, мне следует это сделать.
Она смягчилась:
— Обещаешь?
— — Да.
Когда сейчас они вспоминали тот десятилетней давности разговор, Джейн напомнила отцу о его обещании, и он назвал ряд статей, написанных им с тех пор.
— Пожалуй, если бы не ты, я бы вряд ли их написал. Сейчас я рад, что ты на меня тогда навалилась.
До чего же несвойственны были Виктору такие речи: он не имел привычки каяться. Только бы дочь не подумала, что он говорит это потому, что она умирает.
— Я говорю совершенно серьезно, Джейн.
— И о золотом веке говорил тоже серьезно?
— Ну, конечно.
— Но об этом ты не писал.
— Для этого еще не пришло время, — ответил отец. — Никто бы не принял меня всерьез, если бы я это написал. Но рано или поздно…
— Вот так ты говорил и в Нью-Дели, папа. Ты твердил мне, что все идет к тому, что это случится через десяток лет или лет через двадцать — сорок. Ты что, не помнишь?
— Нет.
Было еще что-то, что ты сказал, папа. — Она явно старалась напомнить ему что-то.
— Что именно, Джейн?
— Ты добавил: «Я, быть может, до этого не доживу, но ты-то доживешь».
Наступила неловкая пауза. Виктор отозвался:
— Я и этого не помню.
—Сейчас как будто непохоже, что я тебя переживу?
Растерянность отразилась на лице отца.
— Не огорчайся, папа. Полагаю, я справлюсь. А если я смогу с этим справиться, значит, сможешь и ты. У меня было достаточно времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью. В больнице я почти все время думала об этом. Вернее, когда мне было тяжело. То есть тогда, когда я не могла с тобой разговаривать.
— Все в порядке, Джейн, теперь все в порядке, — машинально повторял отец, как твердят ребенку, когда он ушибся. — Все в порядке.
— Знаю, тебе тоже было тяжело. — Джейн не извинялась, она объясняла. Но эти слова сгладили душевную боль, которую отец продолжал испытывать, вспоминая недели отчужденности.
Он действительно говорил правду, когда заявил Ричарду, что не чувствовал за собой вины. Правдой было и то, что, как опасался Ричард, было рискованно подталкивать Джейн и Виктора к разговору о прошлом — ведь теперь отец и в самом деле ощущал свою вину. Но это была вина, с сознанием которой он мог продолжать жить. Только потому, что дочь была в состоянии разговаривать с ним, он мог тихо сидеть у ее постели, смотреть спокойно ей в глаза и обсуждать с ней то, что встает перед человеком, когда он умирает, — самую смерть.
Он заметил, что вряд ли нашлось бы много людей, способных воспринять слова доктора Салливана, как она. «Уверен, что я бы не смог». Как она могла принять приговор без возражений, так спокойно, так естественно?
— Потому, что смерть естественна.
Виктор не считал это естественным — во всяком случае, для человека ее возраста, но не осмелился сказать это вслух. Он спросил лишь:
— Что ты понимаешь под «естественным»?
— По-моему, можно рассматривать эту проблему с двух сторон — в смысле географическом и в смысле историческом.
— У тебя, значит, на этот счет есть своя философия?
— Не знаю, можно ли это так назвать. В больнице я рассматривала эту проблему в географическом смысле. И рассуждала я так: взгляните на меня, Джейн, лежащую в этой постели — в этой именно точке земного шара, в городе с семимиллионным населением, — и каждый день, каждый час, быть может, каждую минуту кто-то здесь, в Лондоне, умирает. А Лондон расположен в Англии, где проживает 50 миллионов человек, которые все рано или поздно умрут. Англия же оставляет всего лишь крохотную частицу мира, населенного четырьмя миллиардами человек. Это значит, что в это время во всем мире непрерывно умирают, очевидно, миллионы людей, причем сейчас, в эту самую минуту, их число достигает нескольких тысяч. И что же я такое, в этом географическом смысле, как не простая песчинка? Так почему же моя смерть должна быть чем-то страшным, чем-то, с чем трудно примириться? Почему она должна быть более неприемлемой, чем смерть всех других людей? Что во мне такого особенного?
— А в историческом смысле? — подсказал отец.
— Ну что ж, погляди на мир и подумай, как долго он существует — я имею в виду не отдельную цивилизацию, а все человечество вообще. Подумай о миллионах и миллиардах людей, приходивших до нас и умиравших год за годом, век за веком в течение тысяч и тысяч лет, и о всех тех миллиардах, которые придут после нас и тоже умрут. Совершенно ясно: это происходит и должно все время происходить на земле. Так почему же не примириться с этим фактом? Зачем возмущаться? Зачем бороться? Так должно быть. Так есть. И больше тут не о чем говорить.
— Да, это достаточно логично. Однако ясно и то, что я боюсь смерти, а ты не боишься.
— Ох, я тоже сначала боялась. Но у меня было много времени, чтобы все обдумать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84