Мне хотелось вернуться туда, где я жил раньше, где мог опять увидеть свой народ, дома, горы. Я пытался вернуться на родину, в Польшу, хотя и знал, что немцы в то время согнали большинство евреев в концлагеря и установили в стране страшный террор. Но что это значило для меня в сравнении с моим страстным желанием попасть домой, обрести свои корни! Об опасности я не думал. По-моему, мне даже это нравилось: я считал, что попаду к партизанам, стану героем. Конечно, это было нереально, но мне так этого хотелось!
Джейн призадумалась.
—Значит, ты не убегал от чего-то, ты бежал к чему— то!
— Наверное, так оно и было, серединка-наполовинку. И то и другое. Я ведь не только семью потерял. Когда русские упекли меня в лагерь, людей, с которыми я до того подружился, уже доконали или сибирская зима, или голод, или тяжкий труд, или болезни. А потом, когда меня выпустили из лагеря, мне сказали, что произошла ошибка, я-де слишком молод. В это время началась эпидемия тифа, и люди мерли, как мухи. Тогда я и решил, что с меня хватит.
— Вот так видеть смерть вокруг в шестнадцать лет — наверное, призадумаешься, — подсказала Джейн.
— Скорее, побежишь со всех ног, — ответил отец. — Сначала я бежал к фронту, чтобы пересечь его и попасть домой. Но после той бомбежки передумал. Я повернулся, показал немцам спину и пошел назад, в глубь России.
— Тут-то ты и встретил Илью Эренбурга?
— Да. Я проделал весь путь от линии фронта до самой Волги и попал в Куйбышев, куда переехало все советское правительство, потому что немцы наступали на Москву. Эренбург приехал тоже туда, так как он был одним из самых крупных советских писателей, частью правительственной элиты.
— Ты не очень-то об этом рассказывал мне. Я знала только то, что было опубликовано в «Гардиан». В школе, где я преподавала, одна из учительниц, читавшая про это, выпытывала у меня всякие «кровавые» подробности, и мне было неприятно. Не могла же я сказать ей, что отец никогда не говорит с нами о прошлом, что у него есть свои «тайны». — Джейн улыбнулась. — Они, правда, есть?
— Ты же знаешь эту историю, ты ее слышала не раз.
— Только маленькие кусочки и отрывки. А хотела бы услышать все.
Отец еще надеялся избежать вопросов, но Джейн распирало от любопытства. Она как-то сказала ему, что в эпизоде с Эренбургом есть, видимо, нечто, что он хотел бы скрыть. В тот раз он от нее отмахнулся, но сейчас он этого сделать не мог.
— Ты в самом деле хочешь все это услышать?
— Конечно, папа. Как это было, когда, почему — все. Виктор глубоко вздохнул и начал:
— Зимой 1941/42 года, когда я добрался до Куйбышева, город был наводнен эвакуированными, беженцами и военными. Все искали прибежища, сотни людей спали на бетонном полу вокзала, особенно те, у кого положение было не совсем легальным, как, скажем, у меня. Если бы кто-то узнал, что я сбежал из Сибири, мне бы не поздоровилось. Но мне, которому удалось раздобыть только справку о том, кто я, мне, жившему только сегодняшним днем и питавшемуся на жалкие гроши, мне даже в таком положении было интересно все то, что происходило вокруг. Я читал газеты, которые расклеивали на стенах вокзала каждый день, а иногда мне удавалось найти брошенный кем-то журнал. Так мне попалась однажды статья Эренбурга. Под статьей значилось «Куйбышев», и, поняв, что он в городе, я решил во что бы то ни стало встретиться с ним.
— Почему именно с ним?
— Потому что он был моим кумиром много лет, с тех пор как в возрасте двенадцати или тринадцати лет я прочел его «Хулио Хуренито».
— Так вот почему ты много раз пытался заставить меня прочесть эту книгу. Мог бы и открыть тайну. Я бы, может, одолела не только несколько первых страниц.
— У тебя был тогда юношеский период анархии, Джейн, и я знал, что тебя не заставишь что-то сделать. Я только оставлял книжку на видном месте, надеясь, что Хулио привлечет тебя, ведь он был таким же бунтарем, как ты. Думал, что ты почерпнешь из книги то же самое, что и я в бытность анархистом.
— А ты не подумал о том, что я догадываюсь о твоих замыслах? — Теперь она улыбалась. — Ты же всегда думал, что я глупее Ричарда.
Отец пропустил колкость мимо ушей. Не хотелось сейчас обсуждать их вечное соперничество.
— Эх, Джейн, ты развивалась слишком медленно. — Он подхватил ее шутливый тон. — Я стал анархистом где-то лет в двенадцать. А тебе было уже лет четырнаддать-пятнадцать, у меня в таком возрасте это уже прошло. Но я помнил впечатление, которое произвел на меня «Хулио Хуренито». То впечатление — окно в большой мир. Я считал Эренбурга родственной душой, человеком, который поймет мои несчастья, сможет помочь, а то и найдет для меня место ночлега вместо пола на вокзале. Итак, я раздобыл адрес и пошел в гости.
— Взял и пошел?
— Взял и пошел. Грязный, в лохмотьях, в огромной солдатской шинели — настоящий беспризорник. Полы шинели мне отрезали ножом, чтобы она не мела мостовую. Края обтрепались, а у меня не было ножниц, чтобы их подровнять. Вместо башмаков — калоши, выкроенные из автомобильных шин, привязанные веревкой и тряпкой, а внутри набитые войлоком.
Джейн посмотрела на него недоверчиво:
— Твое изобретение?
— Нет, в те времена это был довольно обычный вид обуви для бродяг. Я достал адрес Эренбурга в городском справочном бюро — быть может, единственном учреждении в этом полицейском государстве, помогавшем простым смертным. Нужно было всего-навсего войти, заполнить бланк с фамилией человека, которого ты ищешь, и тебе давали адрес.
— И тебя пропустили к нему в этих лохмотьях?
Сначала его не было дома, и я снова зашел вечером, сказал, что я поклонник таланта писателя, и он вышел в переднюю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84