Никто не рассказывал о себе ничего: откуда родом? где и как попал в плен? что собирается делать дальше? Я понял, что все они, как и я, заявили о своей готовности сотрудничать с немцами и поэтому остерегались, как бы не сказать лишнего.
На третий день рядом со мной посадили на редкость разговорчивого человека. Как только немец, приведший его в нашу молчаливую компанию, ушел, новенький представился:
— Здорово, братцы! Давайте знакомиться. Коля. Журналист. Попал в плен по дурости. Некоторые пишут по сводкам, а я полез на передовую. Вот и влип. Ничего. Как говорят, победа будет за нами…
Все молчали. Новенький, не смущаясь, продолжал:
— Закурить не найдется?
Никто ему не ответил.
— Нет и не надо. Обойдусь. — И обратил внимание на меня. — Ты, дядя, как сюда попал?
Я процедил сквозь зубы:
— Как ты, так и я.
За каких-нибудь полчаса мы узнали всю биографию Коли. Фамилии известных журналистов и писателей так и сыпались — Заславский, Ставский, Фадеев, Вишневский, — все были его друзьями. Особенно он хвастался дружбой с Ильей Оренбургом.
— Хороший мужик! Немцев ненавидит: Он прав, любить их не за что.
Сидевший напротив меня военнопленный громко произнес:
— Не выношу трепачей! И врунов.
Новенький нахально ответил:
— Прошу без намеков!
— Я не намекаю, — продолжал военнопленный, — никакой вы не журналист и не Коля. Зовут вас Георгием, фамилия Синицын, а работали вы не в «Комсомолке», а в театре осветителем.
Больше Коля-Георгий не появлялся.
Меня перевезли в Летцен, недалеко от Кенигсберга. Комендант гауптман Петерсон, его помощник лейтенант Малвилль хорошо владели русским языком.
Они подробно расспрашивали меня о том же, о чем меня уже допрашивали, и я понял — меня проверяют. В тот же день мне выдали китель, темно-синие брюки, фуражку, шинель, сапоги — все советское, не новое, но вполне приличное, и отвели в барак.
Ко мне сразу подошел человек, назвавший себя Скворцовым. Через пять минут он заговорщически сказал мне, что в лагере народу немного, человек сто, но все христопродавцы, все сволочи.
— Я бы их всех, сукиных сынов, повесил без суда и следствия. Все продались немцам. А я их ненавижу всеми фильтрами души.
Он так и сказал «всеми фильтрами». Не дождавшись ответа на свой «крик души», он спросил меня прямо:
— А ты как к ним относишься?
— К кому? — спросил я.
— К немцам.
Я прочел ему краткую лекцию о пользе дружбы между русскими и немцами, напомнил о любви к немцам Петра I и Павла I. Я с удовольствием наблюдал, как скучнеет его сытая, наглая морда. Он понял: на мне ничего не заработаешь…
Вечером мой сосед по нарам, укладываясь спать, глазами показал на проходившего мимо Скворцова:
— К тебе эта сволота не подсыпалась? Берегись, это провокатор.
Глаза у моего собеседника были недобрые, говорил он с деланной злобой. Я понял — этот умнее и поэтому опаснее.
Через пять дней меня привезли в Бухгольц. Там меня допрашивали шесть раз. Но особенно запомнился допрос в Мальсдорфе. Допрашивали двое — немецкий майор и русский, хорошо говоривший по-немецки. Я узнал его имя и фамилию: Владимир Анисин.
После допроса меня не вызывали дней десять. Потом привели к этому же майору. Он приказал Анисину по-немецки:
— Задавайте вопросы вразбивку.
Анисин вежливо сказал:
— Извините, но мы должны еще раз допросить вас, господин Никандров. Вышло недоразумение: я случайно порвал и выкинул протокол вашего допроса.
Я понял эту нехитрую игру — они еще раз проверяли меня — и ответил:
— Господи! С кем не бывает! Ради бога, я с удовольствием отвечу на все вопросы! — и попросил у Анисина воды.
Я на самом деле был доволен беседой с Анисиным; я узнал, что он, как правило, постоянно присутствует при допросах тех, кого немцы собираются передать Власову.
Я стал ближе к моей цели.
В конце допроса Анисин сказал:
— Я вас на днях вызову, вы мне нужны.
Откровенно говоря, я обрадовался, мне казалось: еще два-три дня — и моя судьба решится.
В бараке нас было немного, человек десять. Кормили хорошо, давали махорку. Состав жильцов все время менялся. Нетрудно было догадаться, что сюда временно поселяют людей, прошедших проверку и ожидающих назначения.
Прошло пять дней, а меня не вызывали. Кроме меня тут давно томился странный человек — Николай Максименко, так он назвался. Он ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал неохотно.
Днем лежать на нарах воспрещалось, но он, не обращая внимания на охрану, все дни валялся.
В конце недели он сам подошел ко мне, спросил:
— Листочка бумаги не найдется?
— Нет. А зачем вам?
— Рапорт хочу написать.
Посмотрел на меня тоскливым взглядом, переспросил:
— Нет бумаги? А может, есть? Жалко?
В этот день он больше не проронил ни одного слова, отказался от обеда.
Перед отбоем подошел к моему соседу и сказал:
— Ты новенький? Так вот слушай. Меня зовут Николай, фамилия Максименко. Это все липа. По-настоящему я Григорий Иванович Коновалов, моя семья живет в Новосибирске…
Мой сосед недовольно прервал его:
— А чего ты передо мной исповедуешься? Я не поп.
— Можешь это рассказать начальству. Пачку махорки дадут.
— Дурак ты. Дурак и сволочь. Не мешай спать.
Максименко — Коновалов засмеялся:
— Сам ты дурак.
Когда барак затих, он встал и пошел к выходу.
Его кто-то окликнул:
— Куда ты?
Он возбужденно, даже весело ответил:
— До ветру!..
Я никогда не забуду тишины, установившейся после ухода Коновалова. Никто не спал — это чувствовалось. Прошло полчаса, Коновалов не возвращался. Мой сосед, кряхтя, сел, вздохнул:
— Пойду посмотрю, что с ним, с дураком.
Вернулся, спокойно лег.
На него закричали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168