Я бы тогда поверил, что такие понятия, как честь, гордость, где-то еще остались. А так — скучно жить, господин Никандров. Хотя я понимаю, Орлов чем-то поможет вам и Власову…
Я до этого заметил, что Астафьев перестал в разговоре со мной называть Власова по имени-отчеству. Или просто «Власов», или «генерал».
— Я понимаю, — продолжал Астафьев, — цель оправдывает средства, но мне почему-то не хочется, чтобы средствами для достижения цели стало предательство своей Родины. — И с усмешкой закончил: — Разумеется, не имею в виду присутствующих.
Разговор принимал явно нежелательный оборот, и я поспешил внести ясность.
— А по-моему, Орлов поступил правильно, как настоящий русский патриот. Он понял, что освободительное движение, руководимое Андреем Андреевичем…
Как Астафьев на меня посмотрел!
— Передовицу из «Добровольца» излагаете?
Мне хотелось продолжить беседу, неожиданно открывшую новое в настроении поручика, но рисковать сейчас не было смысла, и я строго одернул Астафьева:
— Не знаю, как для вас, но для меня идеи, содержащиеся в «Добровольце», являются основополагающими, и я прошу вас не оскорблять моих чувств…
Астафьев пренебрежительно махнул рукой:
— А ну вас!.. Подвожу итог — ваш Орлов дерьмо. Я не верю ни одному его слову. Сегодня он продал одних, завтра с такой же легкостью по дешевке продаст других. Что вам еще надо, господин Никандров?
— У меня к вам больше вопросов нет.
— Честь имею…
Астафьев щелкнул каблуками, откозырял и ушел.
Что он за человек? Что в нем настоящее и что фальшивое? Привез от Белинберг девушку, похожую на мальчишку, говорят, языкатая, бойкая, поселил ее у себя в номере, даже днем с ней, а по вечерам они в «Медведе».
Я спохватился, что не спросил у поручика, куда отправили жену Орлова. Куда они ее запрятали?
И я пошел к себе составлять донесение в Центр. Кроме того, что операция с Орловым прошла благополучно, мне надо было сообщить о более важном: в Германии началась поголовная мобилизация населения от шестнадцати до шестидесяти лет в специальные части — фольксштурм.

Как ты мог, Алеша?!
В лифте Астафьев иронически сказал:
— Вам, господин Орлов, идет немецкая форма. Прямо ариец.
Алексей Иванович посмотрел в зеркало, ответил неопределенно:
— Ничего, привыкну…
Вот и пятый этаж, номер 527.
— Прошу, ваше благородие! — Астафьев гостеприимно распахнул дверь. — Извините, господин Орлов, за скромные апартаменты, ничего другого, к сожалению, нет. Берлин переполнен.
— Что вы! Здесь так уютно.
Орлов подошел к окну. От развалин на другой стороне улицы поднимался желтый дым.
— И пейзаж не из веселых, — продолжал оправдываться Астафьев. — Позавчера опять бомбили.
— Ради бога, не волнуйтесь, господин поручик. Мне здесь нравится.
— Я все-таки попытаюсь устроить вас поприличнее. «Черта с два ты меня устроишь!» — думал Орлов, а вслух сказал:
— Дорогой поручик, право, не стоит на это тратить время.
Сел в низкое удобное кресло, вытянул ноги, расстегнул на мундире верхние пуговицы.
— Извините… Сейчас самое лучшее…
— Понял, справить новоселье.
Астафьев снял трубку, набрал три цифры.
— Совет на будущее. Не захотите спускаться в ресторан — наберите три раза по шесть и попадете к Ахметели. Жулик отчаянный, но исполнителен, как новый денщик… Ахметели! Это ты? Слушай, друг, пришли в пятьсот двадцать седьмой… Шустовского. Пошарь в своем чулане. И все сопроводительное… Карточки на алкоголь? Ты с ума сошел, Ахметели! В крайнем случае из запасов его превосходительства. Лимон? Не надо. Это монархизм. Закусывать коньяк лимоном придумал Николай Второй.
Астафьев положил трубку, сел.
— Сейчас пришлет. Шустовский — это по-нашему, то есть по-вашему, посоветски, армянский… Ахметели дерет за него, но зато хорош! Выпьем за то, что нашего полку прибыло, хотя, буду откровенен, в вашем бывшем качестве вы мне нравились больше.
— Не понимаю…
— Когда вы упорствовали и не соглашались… По закону противоположностей, очевидно. Я дерьмо и завидовал вашей стойкости. Я никто. Цветочная пыль, которую ветер занес на пустырь. У меня ни родины, ни семьи — потерянная личность. Знаете, кого мне больше всего жаль? Ваших друзей. Какой это для них удар! Самое страшное — это потерять веру в человека. Это ужасно… Мой папа сказал мне перед смертью: «Ты когда-нибудь вернешься на родину, в Россию. Запомни, когда бы это ни случилось, не бери с собой щепотки зла…» Он был смешной, мой отец. Убежал из России в 1917 году с перепугу, а потом никак не мог с этим примириться. Когда при нем плохо говорили о России, он бледнел…
— Извините, господин Астафьев, но я не понимаю, зачем вы все это мне говорите?
Астафьев замолчал.
«Здорово, сволочь, играет, — подумал Орлов. — В глазах тоска… Блестящий актер…»
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Входите!
Вошел Трухин. Орлов вскочил, застегнул мундир.
Астафьев смущенно сказал:
— Извините, ваше превосходительство, я думал, что это из ресторана… Разрешите представить. Полковник Орлов.
— Трухин…
Орлов пожал мягкую влажную руку:
— Мы знакомы, товарищ генерал… Извините, господин генерал.
— Извиняю, господин Орлов. Я сам первое время от «товарища» отвыкнуть не мог. За двадцать четыре года вдолбили… Где мы встречались?
— В Москве, господин генерал…
— Прошу без чинов…
Снова постучали, Астафьев открыл дверь.
— Входи, входи…
Вошла Козихина в новом желтом платье с кружевным передником, в наколке на пышных волосах. Знак «ОСТ» искусно задрапирован черным кружевным платчочком.
Астафьев оживился:
— Что принесла? Коньяк, икра… и монархическая закуска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168