Сверчаков патетически воскликнул:
— Христос воскрес, Андрей Андреевич! Свершилось!! Я вас поздравляю…
Власов перекрестился:
— Услышал бог молитвы!
Его прямо-таки распирало от радости: глаза блестели, желтоватое дряблое лицо порозовело.
— Когда, Андрей Андреевич? — весь расплывшись в улыбке, осведомился Сверчаков.
— Завтра. Но я полагаюсь на вашу серьезность, господа. Я вам ничего не говорил. Это все между нами, господа.
Вошли Жиленков и Трухин. По самодовольной улыбке Жиленкова я догадался, что он все знает, — связь с главным управлением имперской безопасности у него была прямая. Трухин деловито пожал руку Власову. Появился Малышкин. Влетел Закутный.
В пятницу 21 июля я слушал рассказ Закутного о поездке в ставку Гиммлера. Пришлось охать, вздыхать.
— Вас бы на мое место! Короче, едем мы, значит, в самое… Ну, в ставку Гиммлера. Прием назначен на одиннадцать ноль-ноль, а прибыть к месту приказано к десяти. Машин три. В первой немцы, знакомый — только один Штрикфельд. Все здоровые, мордастые, молчат, как истуканы. Во второй на переднем месте Андрей Андреевич, а мы сзади — я, Жиленков и Федор Иванович. В третьей Малышкин, Сверчаков и с ними тоже немцы.
Летим. Дорожка, я вам скажу, нам такая и не снилась — стеклышко! Только сосны мелькают. Один контрольный пост, другой, третий. На каждом проверка — документы, личности считают поштучно, словно бычков на ростовском базаре, — айн, цвай, драй… Сверчакова на первом посту высадили, сказали — нет в списке. Он было шуметь начал, а ему какой-то гауптман: «Прошу следовать за мной».
Потом еще пост. Попросили всех из машин выйти, а машины на какую-то площадку поставили, вроде бы на весы. Сели. Погнали. По обочинам столбики с фонариками — белый день, а они светятся. Впереди ворота. Высоченные. Вдруг из ворот черные машины выскочили и мимо нас — р-раз, с ревом! Наш шофер с визгом вправо. Смотрим — во второй сам Гиммлер собственной, можно сказать, персоной… Федор Иванович даже икнул. А Жиленков, сукин сын, сразу ляпнул:
«Нехороший признак, ваше превосходительство! Мы в дом, а хозяин-то из дому!»
Ворота не закрылись, и мы за первой машиной проскочили на полном ходу. Третью машину с Малышкиным отсекли у самых ворот. Сидим ни живы ни мертвы. Ничего особенного не произошло, подумаешь, Гиммлер уехал, чай, у него забот не одни мы, а все же нехорошо. Жутко!
У Власова шея и та побелела, а уши огнем горят — мне сзади видно. Потом какой-то тип в штатском дверцу открыл, пролаял:
«Штайгт аус!»
В общем, выходить! Мы ждем, когда Андрей Андреевич вылезет. Тут уже неудобно поперед батьки в пекло лезть. В стене дверь, перед ней три приступочки, сам сосчитал, на кой черт считал, не знаю, но запомнил — три.
«Коммен зи хир хер!»
И загнали нас черти знают куда: стены мраморные, окон нет, мебели никакой, в потолке фонари. Посередке — ступеньки вниз. В общем, попали в ловушку, правда с креслами. Уселись, друг на друга не смотрим. Жиленков ногой дрыгает, каблуком стучит быстро-быстро, но легонько. Вверху топот. Ну, думаю, сейчас. А что будет — не знаю. То ли сразу шлепнут, то ли пытать еще будут. А это к нам Малышкина приволокли — морда у него сконфуженная, видно, тоже перепугался, может, думал, что вместо нас тут трупы.
Сидим. Молчим. Жиленков перестал дробь выбивать. Никто не идет. Тихо. Власов встал. Покашлял.
«Странно…»
Трухин с иронией:
«Попали в гости».
Жиленков зашикал, на стены показал: помолчите, мол, слушают, наверно!
Власов опять покашлял и говорит: «В случае чего, товарищи… Извините, господа…» И не договорил — наверху топот.
Два эсэса — здоровые бугаи — принесли бутерброды с сыром, по чашке кофе и всем по рюмке, правда по маленькой, коньяку. Поставили. Ушли. И все молча, словно немые…
Я говорю:
«Жрать дают, значит, возможно, поживем!»
Жиленков бутерброд сцапал, жует, а сам на стены: тише, мол, не выражайся.
Потом еще один холуй ввалился. По-нашему объявил:
«Кто желает до ветру-с?»
Сходили по очереди.
Малость повеселели, хотя молчим, изъясняемся знаками…
Часа через два обед принесли — четыре блюда, не считая закусок. И пиво…
Ну, тут мы совсем приободрились. Малышкин даже мечтать вслух начал:
«Поспать бы теперь…»
А Жиленков, как всегда, свое:
«Хорошо бы с бабой. Как ты, Митя, на сей счет?»
Ну, я его, конечно, послал…
И вдруг нате вам, пожалуйста:
«Коммен зи хир хер!»
И повели в спальню. Власову отдельную комнату предоставили, а нам вроде общежития, но ничего, койки справные, на варшавской сетке, с легким скрипом.
Жиленков плюхнулся, отдышался и говорит:
«Что бы все это значило?»
Сказать, что мы спали, не скажу. Так, дремали и все прислушивались. Чем черт не шутит, вдруг они нас в темноте на тот свет отправят? Может, к койкам ток подведен — чик, и почернеешь.
Утром пришли мордастые, что в первой машине ехали.
«Шнель! Шнель!»
Поднялись наверх. И тут мы узнали, что вчера на уважаемого Адольфа Гитлера было покушение. Какая-то сволочь бомбу подложила. Ясно, что при таком, извините, печальном происшествии господину Гиммлеру не до нас…
— Страшно было, Дмитрий Ефимович?
— Не приведи бог! И до этого еле-еле засыпал, под самое утро, а теперь…
— Очень я вам сочувствую.
— Спасибочки, дорогой Павел Михайлович.
— Андрею Андреевичу горячо сочувствую. Когда при таких обстоятельствах на него внимание обратят…
После покушения на Гитлера Берлин стал похож на огромный полицейский участок. День и ночь проносились по разрушенным улицам машины гестапо. На перекрестках появились пулеметы. На центральных улицах на каждом углу стояли эсэсовцы с овчарками. На Вильгельмштрассе, на Унтер ден Линден охранники стояли длинными цепочками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168