Когда он подошел к штабной палатке, там собралось множество людей. Бойцы и офицеры столпились возле палатки. Зеленый -брезент висел клочьями вокруг осколочных пробоин. Одна бомба упала метрах в пятидесяти, у свежей песчаной воронки валялись несколько вывернутых с корнями молоденьких сосенок. Но внимание людей было приковано вовсе не к воронке, они стояли к ней спиной.
Возле палатки лежал скрюченный сержант Куслапуу. Осмотревший его фельдшер застыл около неподвижного сержанта и оторопело отводил взгляд в сторону, будто это была его вина, что Куслапуу лежит в полной неподвижности. Два санитара взялись за носилки, на которых лежал раненый часовой. Боец тихо стонал, голова и левая рука его были перевязаны, и сквозь белую марлю все гуще проступали ярко-красные пятна крови.
Лишь спустя мгновение до сознания Эрвина дошло, что Куслапуу мертв. Поэтому он и остался лежать на земле, и фельдшер не перевязывает его, несмотря на то что левый бок мундира сержанта прямо-таки потемнел от крови. Куслапуу — и мертвый? Это не укладывалось
в голове, это было столь же противоестественно, как если бы солнце повернуло вспять и пошло с запаса на восток. И все же там лежал сержант, безмолвный и совершенно отстраненный от всего, беспомощный и непонятный в своем оцепенении.
Куслапуу исполнял обязанности начальника караула. Это и решило все. У караула даже во время воздушного налета нет возможности подыскать себе более безопасное место, часовой должен оставаться на посту. Это требовало выдержки. До сего времени на лривалах в караул назначали старослужащих, они не теряли головы под бомбежкой и не забывали своих обязанностей.
Не теряли головы, думал Эрвин. Конечно, не теряли, они просто клали ее.
Теперь к погибшему подошел комиссар. Он подал знак все еще остолбенелому фельдшеру, и они перевернули Куслапуу на спину. Комиссар на какое-то время склонился н,ад убитым, он уложил руки сержанта вдоль тела. Куслапуу словно бы пребывал по стойке «смирно». Лишь левая размозженная рука не удержалась в приданном ей положении и откинулась, вывернув вверх ладонь.
Это был первый убитый в дивизионе. Раненых они отправили в госпиталь уже несколько человек, и это тоже оставляло привкус горечи, ибо сами они за это время не смогли оказать врагу и малейшего сопротивления либо причинить ущерба, они только передвигались неведомыми путями. И все же ранение рано или поздно становилось преходящей бедой, в ней не было роковой необратимости. Смерть представляла собой нечто иное, у смерти не было никакого завтра, это было нечто безжалостное и окончательное. После смерти оставались только песок и тьма,— собственно, за нею не было вообще ничего, она была в тысячу раз ужаснее, чем просто темнота или просто покой.
Бойцы и офицеры стояли вокруг погибшего сержанта, не зная, в сущности, как вести себя возле мертвого. В мирное время на похоронах люди выражали сочувствие близким покойного, зажигали свечи, возлагали венки и цветы. Здесь не было цветов, свеч или близких, вернее, близкими были они все. Это было гораздо проще и страшнее. Отяжелевший от крови френч, окаменевшее лицо, повернутая кверху ладонью рука, которая еще не успела даже подернуться восковой желтизной. Ничего больше не осталось от человека, который всего лишь четверть часа тому назад был как все они, энергично вышагивал между палатками и отдавал громким го юсом приказания подчиненным.
Сказать присутствующим было нечего.
Наконец подошел Эрвин, его молча пропустили. Люди думали, что, может быть, он предпримет что-либо разумное. Эрвин опустился на колени возле мертвого. Тут уже хлопотал писарь, который незаметно появился и вынимал из карманов сержанта документы. Эрвин пристально всматривался в лицо старого друга, на которое внезапная смерть не успела еще опустить ничего, кроме легкой печати изумления. Эрвину вдруг стало ясно, что Куслапуу до самого смертного часа так и не успел увидеть того, что должны были видеть эти шедшие в одиночку и группами с передовой молодые бойцы, чьи странные горькие взгляды все дни преследовали Эрвина. Возможно, в этом смысле смерть сержанта южно было считать легкой
Г| Эрвин наскреб возле колена смешанную с хвоей пригоршню земли и насыпал ее Куслапуу в пустой нагрудный карман его френча. В дивизионе оставались считанные сослуживцы из тех, с кем Эрвин служил вместе с тридцать восьмого года. Теперь не стало и Куслапуу. К тому же Куслапуу ушел навсегда и не было надежды еще когда-нибудь, хотя бы случайно, встретиться с ним, чтобы вспомнить о давно минувших днях, что по-своему способно примирить человека с бегом времени и собственным старением.
Эрвин вновь ощутил в себе наплыв того смутного и тревожного чувства, которое порождали в нем колонны отступающих. Старый солдат, каким он был в глазах многих бойцов, особенно из призванных в армию резервистов, он все яснее сознавал, что ничего не понимает в войне. Вся его военная служба в мирное время была не чем иным, как обычным хождением на работу со строго определенными рабочими часами, со своими начальниками и подчиненными, со своим отдыхом и неприятностями. Он получал положенную ему зарплату, ходил на дежурство, иногда зубрил уставы, но ни в одном уставе или инструкции ничего не было сказано о том, что на войне просто раньше времени и вопреки рассудку умирают и что это невыносимо страшно. Однако если бы подобное дополнение и было записано в уставе, то и эти слова остались бы просто словами. Да только нет и не может быть на свете такой армии, которая бы в своих уставах сулила Солдату смерть. Солдату сулят поощрение и наказание, службу и увольнения, но смерти ему не сулят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154