У мамы врач, но, если вы подождете, она обязательно вас примет — хотя бы ненадолго. Вы только не забывайте, что маме нельзя волноваться, она очень больна.
— Она умирает, — пояснила Амбрим. — И не позволяет отвезти себя в Пидмонт, где есть хорошие больницы. Хочет, видите ли, умереть в этом прогнившем бараке. Хочет, видите ли, уйти в вечность на волне Прилива. Так ей кто и позволил — эвакуационные власти, они следят за санитарией пуще, чем за всем остальным. — Амбрим на мгновение смолкла, ушла в себя. — Только и добьется, что нас, Грегорьянов, вывезут отсюда вместе со всякими голодранцами. Позорище!
— Не думаю, Амбрим, что гостя так уж интересуют наши семейные проблемы; — сухо заметила Ленора, — А по какому, если не секрет, делу хотите вы увидеть нашу маму? — обратилась она к чиновнику, словно не замечая молчаливого негодования сестры.
— Да нет, какие там секреты, — улыбнулся чиновник. Вернувшаяся с кухни Эсме вложила ему в руку старинный хрустальный стакан с подозрительной желтоватой жидкостью. — Большое спасибо. — Эсме поставила на стол невероятно тонкое, почти прозрачное фарфоровое блюдце, молча кивнула и отошла.
— Я представляю здесь Технологическую комиссию правительства Системы. Мы хотели побеседовать с вашим братом, однако он уволился и уехал, не оставив нового своего адреса. Может быть, вы… — Чиновник оборвал фразу на полуслове и отпил из стакана. Пиво оказалось жидким и безвкусным.
— Нет, мы ничего не знаем, — покачала головой Ленора.
— Так вы что, его агент? — В голосе Амбрим звенело бешенство. — Он не имеет ни малейшего, ни вот такого права ни на одну вещь из этого дома. Он сбежал отсюда не знаю сколько времени назад, совсем еще ребенком, а мы все эти годы гнули спины, ишачили…
— Амбрим, — угрожающе произнесла Ленора.
— А мне уже на все наплевать! Когда я думаю про свою угробленную жизнь, про все свои унижения… — Теперь Амбрим обращалась к чиновнику. — Каждый божий день я должна начистить до блеска ее сапоги для верховой езды, каждое утро, еще до завтрака, и так пять лет кряду. Я стою на коленях рядом с ее кроватью, надраиваю эти чертовы сапоги и слушаю, как она собирается оставить все самое лучшее драгоценной своей Ленорочке. Сапоги! Да она и с кровати-то за все эти годы ни разу не встала.
— Амбрим!
Обе сестры смолкли, испепеляя друг друга взглядами,
— Тик, — сказал метроном. — Так…
Да, подумал чиновник, вот, значит, как выглядит ад. Пора начинать праведную жизнь. После шести «тиков» и шести «таков» Амбрим отвела глаза, игра в гляделки окончилась полной победой Леноры.
— Хотите еще пива? — тусклым голосом спросила Эсме.
«Она что, не видит, что я и первый-то стакан почти не тронул?»
— Нет, — вежливо покачал головой чиновник. — Большое спасибо.
Эсме напоминала ему мышку, маленькую и нервную, прячущуюся на границе света и тьмы в вечной надежде ухватить хоть какую крошку. Кстати сказать, здесь, на Миранде, мыши тоже диморфны. Под конец Великого года они бросаются в океан и плывут, и почти все тонут, а немногие уцелевшие преображаются — во что они там такое преображаются? — в маленьких таких амфибий, по виду — вроде морских котиков, только в палец длиной. Интересно, Эсме, она что, тоже преобразится с приходом прилива?
— А ты, тихоня, не думай, что никто не видит, как ты к ней подлизываешься, — презрительно бросила Амбрим. — И как ты прятала серебряную соусницу, я тоже видела.
— Я ее просто чистила.
— В своей комнате. Ну да, конечно.
В маленьких глазах — ужас, почти паника.
— И вообще она сказала, что она моя.
— Когда? — хором возопили Ленора и Амбрим.
— Вчера. Можете сами ее спросить.
— Как тебе прекрасно известно… — Ленора искоса взглянула на чиновника, полуотвернулась от него и заговорила снова, немного спокойнее: — Как тебе известно, мама велела нам поделить все серебро поровну. Она всегда так говорила и теперь говорит.
— Так вот, значит, почему ты прихватила щипчики для сахара, — невинно заметила Амбрим.
— Неправда!
— Именно что правда!
Приличный дом, усмехнулся про себя чиновник. Что же тогда бывает в неприличных? Не глядя, он опустил стакан на стол и скорее почувствовал, чем услышал треск раскалывающегося фарфора. Тут же рядом оказалась Эсме. Предостерегающе покачав головой, она смахнула в ладонь осколки, поставила другое блюдце и отошла; ни Амбрим, ни Ленора ничего не заметили.
— Как только разберемся с завещанием, — горячо говорила Амбрим, — я уйду из этого дома и никогда не вернусь. Что касается меня, со смертью мамы умрет и наша семья, и я вам больше не родственница.
— Амбрим! — взвизгнула Эсме.
— Говорить такие вещи, когда там, наверху, умирает твоя мать! — негодующе поддержала ее Ленора.
— Да не умрет она, не надейтесь, — зло усмехнулась Амбрим. — Мамочка прекрасно знает, как мы ждем ее смерти, и ни за что не доставит нам такого удовольствия. — Сестры осуждающе насупились, но промолчали.
На чем все и закончилось. Теперь в сестрах Грегорьяна чувствовалась какая-то удовлетворенность, даже гордость за хорошо выполненную работу. Казалось, они разыграли эту бытовую драму исключительно для единственного зрителя и теперь ждут аплодисментов, чтобы взяться за руки и поклониться. Теперь, говорили их лица, ты знаешь о нас все. Скорее всего, эта сценка — ну, может быть, с небольшими вариациями — демонстрируется каждому посетителю; высокое исполнительское мастерство свидетельствовало о многих повторениях, о большой работе.
И вдруг, словно по команде, три сестрички посмотрели вверх — на внутренней лестнице появился врач. Он отрицательно покачал головой, спустился в гостиную и ушел, так ни слова и не сказав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86