А день за окном был ослепительно ярок и оглушительно холоден. Небо было голубое, и снег был голубой, и стекла были голубые. И белесая луна стояла в этой голубизне. И из открытой форточки сочился воздух, благоухающий промерзшими небесами и неожиданно близкой весной.
Удивительно, куда делась к вечеру эта голубая ясность. Ночь побурела от холода. Неоновый Паромщик взметал веслом брызги, синие, как огни святого Эльма. Я убью тебя, лодочник. Все не так, как казалось. Все – обман. И ведь сразу было понятно, сразу. Лариса попала в ловушку, в какой-то дикий капкан – что же делать-то теперь, а?
Услышав голос охранника в селекторе, Лариса рявкнула:
– Дэй, дуэт «Сафо». Откройте.
Дверь отворилась без промедлений, и охранник отступил в сторону. Лариса оценила его угодливую позу и пустые глаза убийцы.
И все повторилось в точности. Повторились стены, припорошенные невидимой пылью, Светина болтовня, протекающая мимо ушей, острое сверкание блесток, запертые двери, дама-тролль, зал, шикарный, темный, душный – и какая-то склеивающая, вяжущая, тягучая истома, тяжесть, от которой наваливается смертельная усталость и тошная апатия.
Все повторилось, кроме одного – болезненное любопытство все-таки заставило Ларису взглянуть в зал, когда вспыхнул свет. Свет был серо-желтый, казался тусклым, но Лариса увидела все очень четко. Ее внутренний оператор тут же включил камеру – Лариса медленно водила головой из стороны в сторону, чтобы дать ему отснять все детали.
Света тянула ее за локоть, но Лариса делала короткие шажки, как ребенок, которого насильно уводят домой с прогулки. Зал притягивал взгляд, как мощный магнит. Так притягивают взгляды нагота и смерть.
Лица окружили Ларису стеной. Они впечатались в сетчатку, как сине-зеленые пятна – после взгляда на яркий свет. Лариса стояла под душем, сушила волосы, одевалась – лица стояли пред ее глазами, ослепив и оглушив, мешая видеть окружающий мир, не давая слышать голос что-то беспечно болтающей Светы.
Стоп-кадр. Полный зал лиц. Удивительно похожие лица. Удивительно бледные в электрическом свете. С очень яркими жирными губами, темно-багровыми, как насосавшиеся пиявки. Вперились в сцену с пристальным страстным вниманием.
Страсть.
Пленка прокручивалась снова и снова, а Лариса все никак не могла дать определение этой страсти.
Это она, страсть, делала разные лица странно похожими. Все лица мужчин и женщин, сидевших в зале, ужинавших и смотревших шоу, выражали одну-единственную мысль, одно чувство неимоверной, сметающей мощи. Их глаза просто-таки излучали это чувство, как прожектора – это-то чувство и висело над их головами удушливым смогом, дымовой завесой, не давало дышать, несмотря на отличные, хваленые дамой-троллем кондиционеры.
Что это такое? Похоть? Жестокость? Похоть, замешанная на жестокости? Злоба?
И уже надевая пуховик, чтобы выйти на улицу, просматривая пленку в сотый раз, Лариса вдруг нашла точное определение.
Чувство гостей было – голод. Жадный, тупой голод. Они, эти роскошные дамы и господа в костюмах «от кутюр», сверкающие бриллиантами хозяева великолепных автомобилей у входа, смотрели на танцовщиц голодными глазами.
Что же это у меня купили за четыре штуки в месяц? Что же это я продала так недорого? И кому?
Лариса скинула пуховик.
– Ты чего? – Света, видимо, удивилась выражению ее лица.
– Света, ты можешь позвонить Дашке?
– На фига?
– Она меня заменит, – сказала Лариса стеклянным голосом. – Она терпимо работает и за пару дней ухватит… на этом уровне. И согласится с удовольствием.
– Ты обалдела? – спросила Света нежно. – Ты обалдела, да?
– Я не могу здесь работать. Мне плохо. Я сейчас пойду к Эдуарду и скажу ему, что найду замену.
Света вскочила с табурета, заслонив собой дверь.
– Ты чего? Никуда ты не пойдешь! Как это ты скажешь Эдуарду?! Я не хочу с Дашкой – я терпеть ее не могу, блядюгу! И вообще, она крашеная, она в такт не попадает, ее не пару дней – ее пару лет надо натаскивать, ты что?!
Лариса вздохнула. Положила Свете руки на плечи.
– Светик-семицветик, послушай меня внимательно. Если я буду продолжать здесь работать, то сдохну. Нехорошо сдохну.
Света закатила глаза.
– Да чем тут плохо? Ну чем, я не понимаю?! В чем дело?!
– Да не знаю я! – голос Ларисы сорвался на крик, но она тут же взяла себя в руки. – Тошнит меня. Боюсь я. Не понимаю, почему. Пока не понимаю. Дура. Истеричка. Спиваюсь. Но работать тут не могу.
Света вздохнула. Обняла Ларису – и ощутила, как ее трясет мелкой дрожью.
– Да, мать, – пробормотала Света уже сочувственно. – Ты совсем плоха.
Лариса взглянула ей в лицо.
– Слушай, что с тобой? – в Светином голосе появилась настоящая тревога. – У тебя глаза запали. Краше в гроб кладут…
– Светуся, милая, меня и положат… в гроб… если я не уберусь отсюда. Аллергия у меня на это место. Ну прости ты меня…
Света снова вздохнула, отпустила Ларисину руку.
– Ну иди, – сказала мрачно, вынимая из сумочки баночку крема и пудреницу. – Я подожду.
Лариса решительно вышла из костюмерной и направилась к кабинету директора. Чем ближе она подходила, тем явственнее ужас стискивал ее горло, леденил спину, выворачивал желудок. Эдуард по непонятной причине вызывал у нее такой страх, что наблюдая за собой, Лариса отстраненно удивлялась. Старое «я» вопило в голос, что нужно просто бежать, наплевав на дела – куда угодно, за границу, в деревню, только бы подальше от этого кошмара. Новое «я» напоминало, что двадцать четыре тысячи долларов неустойки лишат Ларису квартиры, и это еще в лучшем случае.
Лариса стукнула в дверь кабинета, чувствуя, как струйка холодного пота медленно ползет вдоль спины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84