А этот писец пугает меня сильней, чем все султанское воинство: он хитер как черт и коварен, как сам Великий Евнух.
Гуттен велел двигаться по дороге на Кибор.
– Что ты делаешь, Филипп? – недоуменно спросил Янычар. – Что мы там забыли?
– Я хочу, чтобы отряд восстановил силы в Баркисимето.
– В своем ли ты уме? Враг преследует по пятам, а ты задумал отдыхать? С заходом в Баркисимето мы явимся в Коро на восемнадцать дней позже. Если же двинемся по берегу Токуйо, как советует Перико, то дойдем до подножья сьерры дней за восемь.
– Я ничего не боялся и не боюсь, – с вызовом отвечал Филипп, – кроме мучительного перехода через сьерру: он грозит нам куда большими опасностями, чем все хирахары.
По прибытии в Кибор он велел было разбить лагерь, но воспротивился Янычар:
– Ради бога, не надо! Они на то и рассчитывают, что ночью мы устроим привал. Погляди – сегодня полнолуние, совсем светло; мы вполне можем прошагать еще несколько лиг.
– Не будет этого! – непреклонно сказал Филипп. – Я не собираюсь удирать от преследователей, как жалкий трус. Кого мне опасаться? Карвахаля? Я победил его, и я его унизил. Он потерял почти всю свою конницу и большую часть оружия. Жаль, что ему досталась добыча и план покорения Эльдорадо.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, он приказал своим тридцати всадникам устроить бивак под сенью небольшой рощицы, прохлада которой была особенно желанна после перехода по колючим зарослям.
30. КЛЯНУСЬ МАГОМЕТОМ!
Филипп улегся в гамак и устремил взгляд на лунный диск, полускрытый переплетением ветвей. Ему казалось, что он то возносится куда-то ввысь, то погребен заживо.
Завершался этот бурный, богатый событиями и неожиданностями день – день его триумфа, и только поведение Каталины вселяло в душу Филиппа недоумение и досаду. Янычар подтвердил его подозрения: да, там, у реки, Каталина заманила его в засаду.
– Если бы я не подоспел вовремя, песенка твоя была бы спета. Я узнал это от солдат за минуту до того, как они попытались схватить меня.
– Это не женщина, а дьяволица! – отвечал ему Гуттен.
– Э-э, дон Филипп, какая там дьяволица! Самая обыкновенная шлюха. У этих тварей особенный дар: они нутром чуют удачу. И не мудрено: они ведь с рождения должны быть настороже. Они широко открывают объятья первому встречному, но глаза у них открыты еще шире, и уж они своего не проморгают, будь уверен. Раз попавшись, они начинают морочить других и взыскивают с дурней то, что задолжали им прохвосты. Мне ли не знать этого – я ведь сын знаменитой проститутки «Уноси ноги», потаскухи по ремеслу и отравительницы по призванию.
Филипп, улыбаясь, слушал его, мысленно сравнивая речи Герреро с тем, что когда-то в Арштейне говорил ему их замковый капеллан: «Чем красивей женщина, тем больше вероятия, что она – орудие сатаны, только и мечтающего погубить таких юношей, которые, подобно тебе, принесли обет целомудрия».
Как потешался над этим Федерман!
«И ты, и твой монашек просто с ума спятили! Что общего между женщиной и сатаной? И мужчины, и женщины повинуются непреложному закону, а такие красавицы, как Берта, едва ли не с пеленок знают, что способны покорить мир, вот они и тешатся с кем и сколько их душе угодно. Оттого и проистекает их уверенность с теми, кому они по сердцу: они точно вода для жаждущих уст. Если, как обычно это бывает, лицо воздыхателя в их присутствии озаряется радостью, они тотчас начинают ломаться и жеманничать: сегодня, мол, нет, но завтра – ваша. И ведут они себя в точности как суки в поре – убегают от кобелька, чтобы потом остановиться и отставить хвостик. Но если им попадается такой, на кого их ужимки не действуют – вот ты, например, – то они готовы позабыть и приличия, и стыд, лишь бы добиться своего. И уж тогда не ты их обхаживаешь, улещиваешь и прельщаешь, а они сами сбрасывают с себя одежду и взбивают подушки. Вот чем объясняются все твои приключения с бабами: вовсе они не бесстыдные дщери сатаны, а ошалевшие от похоти самки, позабывшие о притворстве».
Гуттен предавался этим воспоминаниям, вслушиваясь в стрекот цикад, нарушавший безмолвие ночи. Сон не шел к нему. Во рту пересохло. В десяти шагах от него журчал ручеек. Весь отряд спал. Лишь четверо часовых – по одному на каждую сторону света – охраняли сон своих товарищей. Гуттен медленно направился к ручью, ничком бросился на землю и припал губами к роднику. Ощущение того, что рядом кто-то стоит, пронизало его: он поднял голову. На другом берегу стояла, улыбаясь ему, женщина.
– Ваша милость! Очнитесь! Что с вами? – говорил один из часовых, с силой тряся его за плечо.
– Где я? – ошеломленно спросил Филипп. Он провел ладонью по лицу, увидел кровь и понял, что губы у него разбиты.
– Когда мы подбежали, вы бились, как в падучей, а изо рта у вас шла пена.
На рассвете Филиппа разбудил Янычар:
– По дороге из Эль-Токуйо скачут трое…
– Должно быть, еще кто-то решил покинуть Карвахаля, – сонно ответил Филипп.
– Непохоже, – возразил Герреро, узнавший в одном из верховых Хуана Вильегаса.
– Приветствую вас, ваша милость! – закричал тот. – Я прибыл к вам, чтобы повторить уже сказанное: вам нечего больше опасаться Карвахаля – после вчерашнего поражения он совершенно раздавлен.
– Ваша милость, – заговорил второй, – не оставляйте нас без оружия и лошадей на растерзание тысяч дикарей, которые не преминут воспользоваться нашей слабостью.
– Сжальтесь над нами, ваша милость! – воскликнул третий. – Подумайте хотя бы о наших женщинах и детях.
По мере того как звучали эти слова, угрюмое чело Гуттена прояснялось.
– В залог того, что мы говорим правду, мы привезли вам вашу добычу, незаконно присвоенную Карвахалем, и бесценные бумаги, указующие путь в Эльдорадо, – сказал Вильегас, показав на лошадь, навьюченную двумя кожаными мешками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123