— испуганно промямлил Остерман. — Мы мирные торговцы, продаем лекарства, амулеты и душеспасительные брошюры. Какие могут быть пушки?
— А что у тебя на поясе? Душеспасительная брошюра Кольта? На землю ствол, повторять не буду!
Илья бережно, двумя пальцами, вытянул револьвер из кобуры и положил на траву.
— А теперь кошелек!
— Пожалуйста, пожалуйста, только не стреляйте!
Бумажник Остермана упал рядом с револьвером.
«Молодец, Плюха, — подумал Кирилл, бесшумно взводя курок. — Пусть теперь кто-нибудь из них спешится и подойдет. Черт возьми, а ведь им незачем это делать самим».
— Эй, амиго! — налетчик поманил к себе Мануэля. — Подай-ка мне его добро. А потом вытащи все его шмотки из фургона. Да не надорвись. У тех, кто может отвалить полтыщи, не торгуясь, обычно ужасно тяжелый багаж!
Бандиты заржали, но один из них, самый щуплый, вдруг сказал:
— Парни, да я вроде не этого видел у конюшни. Тот был без усов. Это вроде другой…
— Все верно, другой, — громко сказал Кирилл, выглянув из-за толстого бука.
Если бы налетчик не проявил наблюдательность, Кириллу пришлось бы свистнуть, или захрустеть ветками, или еще как-нибудь отвлечь их на себя. Ему было нужно, чтобы все они повернулись к нему.
И они повернулись.
Он давно уже взял на мушку того, кто казался ему самым опасным, — сутулого и хмурого, в выгоревшей кавалерийской куртке. Этот бросил поводья и держал кольт двумя руками, целясь в голову Илье. На лбу его блестел пот, он все время облизывал губы — видно было, что он слишком напряжен и может нажать на спуск в любую секунду. Очень хорошо, что у Кирилла появился повод заговорить. Охотник часто стреляет на шум, на хруст ветки, но почти никогда — на человеческий голос.
Все четыре ствола теперь смотрели на Кирилла. Он выстрелил в сутулого, затем в его соседа — и укрылся за буком. Два выстрела грохнули в ответ. Кирилл припал на одно колено и показался с другой стороны дерева, чтобы уложить оставшихся. Но из кустов рявкнул кольт, еще раз — и все было кончено. Трое бандитов валялись под ногами лошадей, последний застрял в седле. Он медленно сползал, цепляясь за гриву лошади и заливая кровью ее шею. Лошадь нетерпеливо мотнула головой, взбрыкнула и избавилась от седока, который кулем свалился наземь.
А почему вы не воспользовались моим винчестером, мистер Смит? — раздался из кустов голос Кардосо.
— Не был уверен, что он заряжен.
— Неужели я похож на человека, который ездит с незаряженными винтовками?
Кирилл вышел из-за бука и похлопал его по коре, словно доброго коня. Ему было приятно, что ни одна пуля не угодила в дерево.
— Дева Мария! — причитал Мануэль, застыв с бумажником и револьвером Ильи. — Матерь Божья, молись за нас ныне и в час смерти нашей…
— Помолись лучше за этих, — сказал ему Илья. — Да расцепи ты пальцы! Ну и хватка у тебя!
Кирилл вернулся к костру и поднял свою кружку. Кофе немного остыл, но он и не любил пить слишком горячий.

5
Пустыня

Первые пять лет своей жизни в Америке Илья Остерман провел в Нью-Йорке. Он считал себя чистокровным горожанином. Однако стоило ему подняться на борт парома или сесть в лодку, как что-то неведомое просыпалось в душе и гнало прочь из города. Хотелось, чтобы паром не остановился у причала Лонг-Айленда, а пошел дальше, дальше и вышел в открытое море. А еще его тревожили паровозные гудки. Казалось, они звучат именно для него, куда-то зовут — но куда? В другие города? Они ничем не лучше Нью-Йорка. А иной жизни, кроме как в каменном мешке, он себе уже не представлял. Он думал, что не сможет обойтись без таких мелочей, как водопровод или уличное освещение, без прачечных и парикмахерских. А если б вдруг оказался где-то на природе, то наверняка заблудился бы, потому что привык ориентироваться лишь по номерам домов и вывескам.
Покинув Нью-Йорк, он неожиданно обнаружил, что вполне приспособлен для жизни под открытым небом. В лесах или среди скал Илья чувствовал себя так же свободно, как в лабиринте Чайна-тауна. Но больше всего он полюбил пустыню. Впервые увидев бесконечные пески, Остерман испытал ветхозаветный трепет. Он сначала ощутил себя Иосифом, которого коварные братья бросили подыхать среди барханов, а потом — Моисеем, ведущим народ свой к Земле обетованной. Впрочем, на месте Моисея Илья не стал бы возиться сорок лет с этим маршрутом. Он вел бы колонну по ночам, когда не так жарко и когда можно прокладывать путь по звездам.
Тот, кто называет пустыню мертвой, безжизненной, никогда не видел, как она оживает после захода солнца. Куда-то исчезает пыль, весь день закрывавшая горизонт своим полупрозрачным занавесом, и воздух понемногу заполняется новыми звуками — это просыпаются невидимые насекомые. Илья не знал, как их назвать, да и не видел никогда. Наверно, что-то вроде сверчков. И вот они начинают скрипеть, трещать, повизгивать, и под этот аккомпанемент над голыми горами разливается серебристое сияние. Еще минута полной темноты — и восходит луна. Пустыню заливает холодный свет, и черные длинные тени протягиваются со всех сторон.
А над головой уже наклонился знакомый ковшик Большой Медведицы, и, значит, вон там север, там запад, а нам — сюда.
Из лошадей, которые достались после стычки на перевале, Илья выбрал самую смирную кобылу. Он ехал позади фургона, рядом с Кардосо. Тот зевал и кутался в пончо.
— Вам холодно? — спросил Илья.
— Понимаю, что это выглядит странно, но меня иногда знобит даже в жару.
— Ничего странного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102