), тревога, звериное чувство засады; он вытащил меч - пусть
это смешно, но лучше смешить других, чем умереть самому, и когда они вдруг
возникли со всех сторон, наши мечи встретили их мечи.
Их много, а нас двое.
Что будет с Майдой, если меня убьют?
Короткая боль - клинок скользнул по руке, но я кого-то достал -
одного из многих. Дыхание, топот, железный лязг и полузабытая радость боя.
Лейся, кровь! Пусть умирает враг! Дети Моря, жаждут мечи...
И - буря. Беззвучная буря упала на нас. Серая тень вдруг сгустилась
из духоты. Два страшных глаза, два страшных меча, крики, стоны - и тишина.
Бог вытер мечи о плащ мертвеца, вдвинул в ножны и сказал спокойно:
- Кажется, ты что-то узнал.

10. УЗЛЫ
- Веселая будет ночь, - сказал Торкасу Безымянный, когда вошел в
гостевой покой и закрыл за собою дверь.
- Эй! - сказал Торкас. - Я устал взаперти!
- Потерпишь, - буркнул Другой. Сбросил плащ, уронил у ложа пояс с
мечами и одетый плюхнулся на постель.
- Спи, - сказал он. - Это еще не скоро.
Когда он такой, я боюсь задавать вопросы, а вопросы переполняют меня.
Почему приходит ночная смерть? Кто тот бог, что сотворил столько зла?
- Бо-ог! - сказал он угрюмо. - Такая же падаль, как я.
- Не понимаю!
- А тебе и незачем понимать. Незачем живым лезть в дела мертвецов.
- А мертвым в дела живых?
Он не ответил. Он очень долго молчал, а потом сказал неохотно:
- А зачем я, по-твоему, в это влез? Думаешь, только из-за тебя?
Он медленно опускался в пучину чужого сна. Чужие угрюмые сны, где
властвует смерть. Клубки перепутанных жизней, разрубленных болью смертей;
бесчисленная вереница смертей, позорных и славных, мучительных,
безобразных, всегда одиноких...
Он поднялся там, во сне, и угрюмая горькая радость забила ключом из
угрюмых глубин души. Жестокая темная радость, рожденная смертью, налитая
смертью, несущая смерть.
И смерть отозвалась ему, подползла и покорно прижалась к ногам. Он
взял ее в руки - трепещущий черный комок, он тихо ласкал ее, и она
потеплела в его ладонях, раздалась и словно бы обрела чуть заметную плоть.
И он поднес ее, как младенца, к окну; он подбросил ее, словно ловчую
птицу, и она унеслась над городом прочь, прочь, прочь - к руке, что ее
послала.
И тогда Торкас понял, что он не спит.
Безымянный долго стоял у окна, а потом отошел, присел на постель,
засмеялся жестоким безрадостным смехом.
- Спи, малыш, - сказал он, - теперь уже спи.
И снова мы бродим по Ланнерану. Мне жутко и одиноко, как не было еще
никогда. Я думал: он видит и слышит лучше меня, он знает и может больше,
чем я - он бог, но немножечко человек. А теперь я знаю, что это не так. У
нас будто десять глаз и десять ушей, мы видим то, что у нас за спиной,
кинжал за пазухой, лицо под повязкой, шаги на соседней улице, и что
говорят за стеной вон в том доме, далекий крик, запах дыма, запах
похлебки, запах страха, запах смерти...
Мы идем по границе, по узенькой границе, которая соединяет миры. Мир
живых: он серый, тусклый, громкий; он колышется, он исходит болью, а с
другой стороны подступает мрак, холод, ужас и гнилостный запах смерти.
Я боюсь...
- Зря, - отвечает он. Мертвецы - покладистые ребята, они не лезут в
дела живых. Кроме немногих, - говорит он с усмешкой, от которой немеют
губы.
- А тот, кого ты ищешь... он мой враг или твой?
- Браво, малыш! - говорит он небрежно.
Два поминальных огня в молельне матери. Значит, он жил в Энрасе, как
живет во мне? Значит, мама знала об этом?
- Да, - говорит он. - Наверное, так.
А если не только мама? Если Энраса убили?..
- Может быть, - отвечает он.
Но почему? И Ланнеран, и Рансала...
- А! - говорит он с досадой. - Что нам твои городишки! Рано или
поздно Энрас бы меня разбудил. Мальчик, - сказал он, - вам здорово
повезло, что ты такой, какой есть, и мне с тобою уютно. С Энрасом бы я
обошелся иначе. А уж тогда - если бы я не ушел - вашему миру пришлось бы
туго. Он просто делает то, что мог бы делать и я, но я бы прихлопнул его
заодно с Ланнераном. Торкас, - сказал он, - мне наплевать на ваши дела.
Думаешь, я сержусь, что он меня раз подловил и хочет выгнать опять? Просто
для этого он должен убить тебя, а тебя я убить не дам. Все, - сказал он, -
молчок! Я сбился со следа.
А теперь мы в мире живых. Опять он почти человек. На нем коричневый
плащ болорца, и он ведет себя, как болорец, и ходит там, где ходят они.
Базарная площадь, харчевни, лавки; он слушает и задает вопросы - какие-то
странные вопросы, я даже и не пойму, о чем. Как будто бы я оглох: я слышу
слова, но в них нет совсем никакого смысла.
А он доволен. Я чувствую: он чем-то доволен, и мы опять куда-то идем.
По Верхней улице, мимо Дома Рансалы, мимо развалин, развалин...
- Это дом твоего деда, - говорит он вдруг. - Не осуждай старика, это
было ему не по силам.
Мимо портика Верхнего Храма, а вон переулок, где вчера - неужели
только вчера? - он выручал Даггара, дальше, дальше, здесь уже есть жилые
дома, где слышны голоса и пахнет едой...
Здесь еще есть живые...
- Зачем? - говорю я с тоской. - Что вам от нас надо? Почему вы не
оставите нас в покое?
- Потому что мы были не лучшими из людей, - отвечает он неожиданно
мягко. Наше бессмертие - наказание, а не награда. Что нам до вас - однажды
живущих? Если нам достается эта короткая, хрупкая жизнь, мы стараемся
взять от нее все, что только возможно. Вам повезло, - говорит он с
усмешкой, - мы очень не любим друг друга. Он начал первый?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25