Но потом начали класть коксовые печи. Федунов сдал, приумолк и даже как-то вдруг поглупел. И вот однажды Кирилл заглянул на собрание коммунистов вместе с техническим персоналом. Собрание вел Федунов. Старший инженер предложил немедленно же установить сигнальные знаки на коксовых печах. Федунов подумал и с глупой убежденностью произнес:
– Знаки? Такого решения в горкоме не было.
На следующий день Кирилл перевел его на торфяной участок, и Федунов ожил, стал по-прежнему блестяще работать.
– Я землю… землю знаю, – говорил он. – Тут я сам себе хозяин, а там – кокс какой-то.
Кирилл умело расставлял людей, находил для каждого человека «свою точку».
А когда он отыскал, вернее создал, Павла Якунина, разбудив в нем творческую жилку, – Богданов совсем был покорен Кириллом, ибо якунинский метод быстро перекинулся во все отрасли строительства, а потом и во все отрасли производства. Мало этого, якунинский метод стал достоянием всего Союза.
Конечно, Богданов понимал, что это не исключительно дело рук Кирилла, ибо страна была на таком уровне, когда творческие силы пробуждались повсюду… даже «само собой». Но все-таки если бы не Кирилл, сила эта прорвалась бы стихийно и не была бы так осмысленно направлена.
– Пристяжная хороша, – говорил Богданов, обходя завод, видя, что покрашенные станки дали свои положительные результаты, что расстановка людей на доменных печах утроила выплавку чугуна, что постройка дворца пионеров сплотила всех заводских ребят. – Надо бы нам женский вуз открыть. Специально для жен, понимаешь? – говорил Богданов. – Собрать их надо, поговорить с ними и боевых отметить… подарками… Ты смотри, Стефа как преобразилась.
– Она еще не совсем. А вот Феня – молодец. Хотя этой и преображаться нечего было. Но ловко она ведет за собой всех их.
Они шагали улицами и переулками завода. За ними двигались две легковые длинные, плотные машины – подарки наркома тяжелой промышленности в день выпуска двухсоттысячного трактора. Они шагали по заводу – шли гудронированными дорожками, мимо клумб с цветами, мимо пальмовых аллей в литейном цехе.
– Знаешь, – говорил Богданов, – у Форда в литейном работают только негры… и те падают в обморок – гарь, жара. А у нас, смотри что? Будто в тропическом саду… Да, пристяжная у меня хороша. – Он хлопнул по руке Кирилла и в эту же секунду подумал: «Он уже не пристяжная, а коренник, а я – пристяжная. Вот как изменилось все».
Было ли грустно Богданову от такого сознания? Да. На какой-то миг взгрустнулось, но тут же он все стряхнул с себя и подумал:
«Что ж, меняются времена, меняются люди. Ведь когда-то я тут лазил по болотам, когда-то, задолго до нашей революции, в тюрьме придумывал, как использовать эти богатства. И теперь – вон какое прекрасное детище мы создали».
Кирилл шагал и думал:
«Стар становится Богданыч. По-старчески восхищается всем. А мы еще очень мало сделали. – И еще думал: – Получила ли Стеша телеграмму? Приедет ли? Может быть, за ней послать Арнольдова?»
Арнольдов последние дни не выходил из мастерской. Он осунулся, и в глазах появилась какая-то грусть. Кирилл иногда пытался заглянуть в мастерскую к Арнольдову, но тот, как всегда, немедленно прикрывал картину и шел навстречу Кириллу, отводил его к окну, и они молча стояли там. Было ясно: Кирилл мешает ему, – и Кирилл перестал ходить в мастерскую. Разговаривали они только за обедом, если Кирилл обедал дома.
«Да, надо послать Арнольдова, – решил Кирилл. – Пойду, уломаю».
И после осмотра завода они вдвоем с Богдановым «уломали» Арнольдова.
Арнольдов выехал за Стешей на машине Кирилла. Кирилл весь день пробыл дома. Он ждал – они приедут утром, затем ждал к обеду, а теперь уже вечер, и их все еще нет.
«Зачем я это сделал? Послал Арнольдова? Вот теперь они опять разгуливают над Волгой, а я, как дурак, стою у окна и жду».
Аннушка тоже весь день была дома. Она вместе с Аграфеной пробовала прибрать комнаты, но из этого ровно ничего не выходило. Как они ни переставляли мебель, как ни натирали полы, как ни сметали пыль со столов, с подоконников – пыль все равно всюду оседала, стулья все равно стояли неаккуратно, полы все равно не блестели и оставались пегие. И Аннушка, написав на подоконнике: «Пыль – это предрассудок», вбежала к Кириллу и решительно объявила:
– На сто лет грязи. Сяду вот и буду ждать маму.
– Да какой грязи? И чего она нашла – грязи? – проворчала Аграфена и снова принялась тряпкой смахивать пыль с подоконников.
И вот к подъезду подкатила машина. Кирилл замер у окна. Он даже не помнит – стоял ли он, сидел ли, или, может быть, ходил по комнате и в окно видел, как у машины открылась дверца, как вышел Арнольдов и за руку вывел Стешу… Но вот что он запомнил: в этот миг Стеша посмотрела на Арнольдова, а Арнольдов посмотрел на нее таким взглядом, каким смотрят люди, знающие друг друга до конца.
– Да тут уже не переступишь, – поняв все, прошептал Кирилл.
Вот они уже все на дороге. Громче всех кричит Аннушка. Она прыгает около матери, вьется, целует ее в губы, руки… Откуда у Аннушки взялась такая нежность? Кириллу стало даже неприятно. И он подумал: как же ему встретить Стешу? Там, в его кабинете, приготовлена для нее в красивой рамке ее речь, произнесенная на совещании. Еще там лежат два платья… Там же, на столе, и цветы… Как себя держать? Что делать?
Гул голосов ворвался в квартиру.
Вот и голос Стеши.
Что может быть радостней голоса любимого человека? Вот ее голос – мягкий, бархатный, чуть-чуть гортанный. Она взволнована.
– А где же Кирилл… большой? – спрашивает она. – Ага. Там. У себя. Батюшки, – протянула она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112