Тогда толпа отступила, вместе с ней отступил и Никита.
Но в эту ночь Никита не ночевал дома. Анчурка проснулась как всегда на заре, проворчала:
– И где только таскается, греховодник, – затем оделась и хотела было затопить печь, как в избу вошел Никита. Он вошел, оглядываясь по сторонам, думая, что Анчурка еще спит, и, увидав ее около печки, забормотал:
– А ты уж на ногах. Да ты что, как кура, чуть свет на ногах. Ты смотри, не надломи себя. Право слово.
Анчурка окинула его взглядом, еще не понимая, почему он так блудливо топчется у порога.
– Где ночь-то таскался? Неугомонный.
– Ночь-то? – Никита смахнул с ног валенки, подошел к умывальнику и, топчась тут, заговорил, давясь смехом: – Ночь-то? Да с церквешки семнадцать возов голубиного помету стащили. Вот добра сколько скопилось.
– Да куды тебе столько навозу. Все уже повыскреб – овраги, конюшни. А, ба-а!
Никита умылся. Затем подошел к зеркальцу и стал расчесывать голову.
– Куды, куды… – И тут же позеленел. – А вон Епишка, пес, что придумал. На старом барском конном дворе землю ковырнул, а под землей… под землей… – и даже задохнулся. – А под землей перегной, что твой пеклеванный хлеб. Вот пес хромущий, – и опять блудливо: – А ноне ночью кто-то перегной у него спер. У Епишки, – и внимательно посмотрел на Анчурку, грозя кому-то расческой. – Вот псы. За такое башку бы свернуть. Пра.
– А тебе-то что, больно забота об этом?
Тогда Никита даже прикрикнул на нее:
– Э-э-э! А еще партейка. Чай, колхоз-то общий.
Эти слова понравились Анчурке, и она, подавая вчерашнюю жареную картошку, сказала:
– На-ка поешь, неугомонный, – и ласково посмотрела на него, все еще, однако, не понимая, почему он так ведет себя.
В эту секунду и вполз в избу Епиха Чанцев. Он вполз разъяренный и, увидав Никиту, гаркнул:
– Ты, рыжий черт, зачем у меня перегной спер?!
Анчурка ахнула:
– А, мамыньки!
А Никита кинулся к Епихе, подхватил его под мышки и, усаживая за стол, не давая ему даже раскрыть рта:
– Да что ты, мила голова! Я буду из-за такого дерьма руки марать и ссору с тобой? А ты вот что! Анчурка, поставь-ка нам самоварчик. Рад я: Епиха в гости ко мне… А может, за влагой послать? Давай пошлем, Епиха. Давай выпьем раз в жизни… – Епиха было заикнулся, но Никита снова налетел на него, как ястреб на воробья. – Давай пошлем. Давай, Епиха. Мы ведь с тобой кто в колхозе? Кто есть еще такой неугомонный? Ты да я. И колхоз у нас общий. Топором его руби – не разрубишь. Пилой его пили – не распилишь… Ты да я… Я да ты… Я бы для тебя… – и оборвал.
В избу вошел Гришка Звенкин и, отряхивая навоз с коленки, сказал:
– Нашли, Епиха. Навоз нашли, – и (Варежкой махнул в сторону Никиты Гурьянова. – На поле его бригады.
Никита вдруг как-то весь осел, губы у него отвисли, сам он весь словно поглупел.
– Да не могет того быть, – сказал он. – Тут, видно, обмишулка какая-то вышла.
– Я вот те дам по башке, и будет обмишулка. – Епиха ерзанул со скамейки и, уползая к двери, прокричал: – Ну и я у тебя сопру. Вот увидишь, сопру.
– Сопри-ка. А я уж спер, – кинул ему вслед Никита и, потирая руки, так же блудливо посмотрел на Гришку Звенкина.
– Зря, – сказал Гришка. – Зря такое. – Он еще что-то было хотел сказать, но, заслышав, как с улицы понесся гвалт, выскочил из избы.
Никита кинулся к окну.
В улице шла драка: бригада Епихи Чанцева метнулась на бригаду Никиты Гурьянова. И тогда Никита, выкрикивая: «Ай-яй-яй!» – схватил с печки валенки, накинул полушубок, и Анчурка даже ничего не успела ему сказать, как он вылетел на улицу. Анчурка тоже кинулась к окну, ахнула:
– Батюшки! Убьют! Убьют! – Затем, накинув на себя куртку, она хотела было выбежать на улицу и приостановить драку, как в избу влетел Никита, зажимая щеку.
– Вот псы! Вот так псы!
– Никита, – сказала Анчурка. – Это ты зря… с навозом-то.
Этого Никита не ждал, чтобы и Анчурка упрекнула его, и он заорал на нее:
– Да ты что сроду в мои дела лезешь? Я ведь к твоим курям не лезу.
– А я лезу: и куры мои и посев мой.
Это, конечно, было уже лишнее, и Никита взревел:
– А-а, и посев твой?… Ну и паши, паши. А я к курям пойду… Ти-ти-ти! Цып-цып-цып!
– А я к Захару Вавилычу.
– Нет, не пойдешь. Ты кто мне – жена аль только загс?
– Жена, а не подстилка. – И Анчурка, отстранив Никиту, пошла в дверь, столкнувшись тут с Митькой Спириным.
Никита, увидя Митьку, кинулся во вторую комнату и, не раздеваясь, лег на постель, закрывшись занавеской. А Митька затоптался перед Анчуркой, дразня ее:
– Что, своровал муженек-то? Ой, стыдобушка!
– Это твой дух в нем проснулся, – кинула ему Анчурка.
А Митька ей вдогонку:
– А твой! Твой?… Нет, они, пальцы-то, сроду вот куда сгинаются, – и сложил пальцы в кулак, – а чтобы обратно – нет. – Он заходил по избе, веселый, крикливый. – А-а-а! Полупцевались. Епишка Чанцев Никиту Гурьянова в кровь измолотил, – затем, заглянув во вторую комнату, крикнул: – Ну, Никита! А нет ли у тебя чего на утильсырье? – И повалился на скамейку, хохоча, но тут же вскочил, глянул в окно. – Ой! Власти идут, – и скрылся за печкой.
В избу вошел Захар Катаев. Он без шапки, в одной рубашке. За ним Анчурка, Гришка Звенкин, колхозницы и эта тут – Елька, бывшая жена Ильи Гурьянова. Она недавно вернулась с Урала, вступила в колхоз и ни разу еще ласково не посмотрела на Никиту.
Никита сначала хотел было притвориться спящим, но не выдержал, вскочил и затоптался перед Захаром Катаевым:
– А-а-а! Захар Вавилыч. В гости ко мне? Я и то думаю, чего это давно Захар Вавилыч ко мне не заглянет.
Захар Катаев прошел мимо, даже руки не подал, сел за стол и зло проговорил, указывая на людей:
– Ну, Никита Семеныч, видишь дела рук своих?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112