Перед ним открылась не виданная им в этих краях картина. Огромное пространство – может быть, километров на двадцать, тридцать – было залито водой.
– Постой. Ты туда ли едешь? – спросил он шофера, протирая глаза, думая, что все это ему мерещится.
– Туда. Как есть в Широкий Буерак.
– Ну, а это что?
– Да плотину-то на реке Алае построили. Вот и вода. «А-а-а. Мой проект», – вспомнил Кирилл.
– Вот молодцы, – проговорил он, пристально всматриваясь в огромное водное пространство.
Над новыми заливами, озерами вились утки, гуси, ленивые журавли. Их было так много, что Кирилл не выдержал: «О-о! Сюда надо непременно приехать и постукать. Может быть, послать за ружьем?»
Машина вырвалась из перелесков, выскочила на просторы, и перед Кириллом открылись поля, усыпанные снопами, кучками соломы после комбайнов. Снопов было так много, а клади хлеба так часты, что шофер даже закричал:
– Хлеба! Хлеба-то! Хлебища-то. Ой, сколько!
– Нажми, нажми, – только и сказал Кирилл. Машина рванулась.
И вот в это утро люди видели: сизая длинная машина металась по полям, по берегам реки, залетала на гумна, на бригадные дворы, носилась улицами Широкого Буерака, промчалась «Брусками», покружилась около недостроенного театра, затем снова, выскочив из черты «Брусков», кинулась в поле. Чья это машина, никто не знал. Знали одно – машина это чужая, не из района, ибо районщики ездили на машинах маленьких, юрких, как шавки, а это была длинная, могучая, точно лев.
– Какая-то бешеная, – сказал Никита в это утро, давая дорогу массивной машине.
Кирилл не знал, а ведь в эту ночь перед зарей в ильменях снова пел рыбак.
В эту ночь под зорю рыбак пел о том, как к нему пришла возлюбленная его. Она пришла в гот час, когда он, изнемогая, волоча на себе ловецкую сеть, упал на берегу… И тогда липы расцвели, и даже горькая осина выпустила из себя сладкий сок, а сети показались легкими.
И рыбак пел:
– Ты не думай, сети я один закину, и один я вытащу на берег косяк рыб. Ты не думай!.. А я пройдусь по водяному владению.
И Стеша – она сбросила с себя юбку хаки, мужские сапоги, надела сиреневое платье – мягкое, нежное – крадучись, точно кто-то за ней следил, перебегала от дуба к дубу и все шептала:
– Иосиф! Ну вот, разве я виновата? «А в чем же я себя виню? Кирилл? Да…» – и два имени бились в ее сознании. А тут еще этот рыбак. Ах, этот смутьян. И не пересохнет же у него глотка, не надорвется же у него грудь. Он все поет, все зовет, все дразнит. Он дразнит тем, что возлюбленная его пришла к нему и теперь тихо спит там, в ильменях, под крышей камыша. Возлюбленная его спит, и он смеется, он издевается над теми, кто прячет любовь свою.
– Замолчал бы. Хоть бы ты замолчал, – шепчет Стеша и перебегает от дуба к дубу.
Впереди блеснула полянка – там, дальше, в вишняке, избушка. Там, дальше, в избушке, он. Что-то он делает? Он только вчера ей сказал:
– Я с тебя пишу мать. Ты не думай, что это лесть, красное словцо. Нет. Но вот такой, как ты, я еще не видал.
И он ей говорил про искусство, про города Запада, про Италию, про море, про все то, чего она не видела. Она слушала его, забывалась и, сложив руки на груди, ходила по берегу Волги. Он не посмел ее взять под руку. Нет. Он взял ее за мизинец правой руки, и на какую-то секунду, на одну секунду они остановились. Остановились, посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.
«Какой он робкий», – подумала она.
«Какая она славная», – подумал он.
Потом что? Потом они говорили о Кирилле. Он не знал, что Стеше Кирилл не безразличен, и он снова спросил ее, почему она там, на вечеринке у Никиты Гурьянова, не выпила за Кирилла.
– Не захотелось, – сказала она.
И он не заметил, как губы у Стеши дрогнули, как по всему ее лицу прошла судорога, а тело сжалось, точно перед ударом.
И, говоря с ней, он открывал в ней все то, чего он не видел в других женщинах, – чистоту, правдивость, детскую прямоту, – и иногда ему хотелось сказать:
«Послушай, Стеша, ты такая хорошая… и мозг у тебя…» – Но он так всего ей и не сказал, зная, что она не любит громкого, напыщенного.
А она видела в нем человека, который знает мир, каждым своим словом питает ее, который бережно и нежно относится к ней, ставя ее наравне с собой – ее, Стешу Огневу. И когда он заговорил о материнстве, она вся вспыхнула и невольно плечом прижалась к его плечу, и в это время ей захотелось погладить его голову, так же, как она гладила голову Кирилла малого.
И вот теперь Стеша бежала к нему, к Иосифу. Зачем? Да так. Хотя бы затем, чтобы сказать, что Кирилл Ждаркин для нее не чужой, что ей и Иосифу уже нельзя будет теперь встречаться по вечерам. Может, что случится, и тогда Иосифу будет нехорошо… Но вот рыбак поет. Ах, если бы он замолчал!..
…По берегу Волги, освещенный предутренними зарницами, идет человек. Он идет тихо, медленно, что-то насвистывает и ногой толкает в воду отшлифованную гальку. Он остановился и прислушался к песне рыбака.
– Вот я закинул сети, и сети мои не пойдут ко дну, не запутаются в корягах: ты сети мои придерживаешь своими белыми руками, – повторил он слова за рыбаком.
– Иосиф!.. Арнольдов! – крикнула Стеша и пошла ему навстречу – смело и дерзко, так, как будто они не в первый раз встречались тут на берегу. – Не спите?
– Нет. Ты слушай, Стеша, как поет рыбак. – Он взял ее за руку и долго слушал рыбака… и ее другая рука, помимо ее воли, поднялась и легла ему на плечо.
Из-за Волги бежал, накатывался лазоревый день.
Сизая плотная и устойчивая машина, легко скользя, носилась по полям, сворачивала к березовым опушкам, влетала в старый дубовый парк, выныривала из луговинных долин и все металась, металась, будто не находя себе места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112