Тяжелым шагом Харольд возвращается на середину комнаты, держа под мышкой толстую пачку бумаг, перетянутую разноцветными резинками. Края страниц опалены, некоторые совсем обуглились. Черные хлопья, кружась, падают на пол.
– Здесь только один процент исходного материала, – сообщает Джонсон, поднимая кипу, чтобы всем было видно. – Остальные девяносто девять процентов утеряны для нас безвозвратно. Сгорели при пожаре в ночном клубе на прошлой неделе. Владелец клуба скончался от ожогов.
– Он умер? – выпаливаю я, не в силах удержаться.
– Сегодня утром, – отвечает Джонсон. – Мне сообщили несколько часов назад.
Я испытываю странное ощущение потери; не будучи знаком с Берком лично, за несколько дней я проникся сочувствием к этому Раптору. Я узнал о его симпатиях и антипатиях, о его привязанностях, как высоконравственных, так и не слишком. Остается надеяться, что у Джейси Холден будет на кого опереться, когда до нее дойдет известие о его смерти.
– Однако эти бумаги, – и Джонсон, шурша ломкими на краях страницами, демонстративно размахивает пачкой, словно сенатор Маккарти своим черным списком, – они, в конечном итоге, важнее жизни отдельного динозавра. Они были обнаружены на дне картонного ящика, запрятанного в кладовой ночного клуба. Судя по всему, они принадлежали доктору Эмилю Валлардо, дину-генетику из Нью-Йорка. Здесь содержится информация, касающаяся его… экспериментов по скрещиванию.
Эврика! Я готов закричать. Вот почему Джудит Макбрайд категорически отрицала финансирование ночного клуба Донована – это были деньги доктора Валлардо! И все же, содержать ночной клуб на другом конце страны только для того, чтобы спрятать некие бумаги… не слишком ли это сложный способ сохранить в тайне эксперимент, уже хорошо известный Советам?
– А это, – продолжает Джонсон, выставляя на всеобщее обозрение маленький стеклянный сосуд, – было обнаружено в потайном сейфе, укрытом под половицами.
– Что это? – задирает голову миссис Ниссенберг.
– Это один из его экспериментов. Это смешанный эмбрион, – до предела понижает голос Джонсон.
Хаос.
– Мы должны исключить его из корпорации! – вопит Оберет.
– Врачей не исключают из корпорации, только адвокатов, – отзывается Зелигман.
– Мы могли бы отозвать его лицензию…
– Дети, как насчет детей?
Откинувшись на стуле, я отключаюсь от окружающего шума – разглагольствований против Валлардо и его кощунственных экспериментов, криков типа «что с нами будет», «мы все превратимся в беспородных дворняжек», воя, визга, охов и ахов по поводу уничтожения нашего рода. И несмотря на врожденное отвращение к нытью по какому бы то ни было поводу, я не могу сказать, что их осуждаю. Члены Совета, как и все прочие динозавры, встревожены. Они опасаются угрозы нашему единству, конфликта науки и природы, отсутствия четких представлений о том, что правильно, а что нет в мире, где мы вынуждены скрываться, где нравы вывернуты наизнанку, а точки зрения меняются изо дня в день.
Больше всего они боятся потерять индивидуальность. Хотя беспокоиться по этому поводу совершенно бессмысленно: мы давным-давно ее потеряли.
Новые звуки со стороны лестницы. Притоп. Два прихлопа. Пауза. Притоп. Два прихлопа. Трехногая лошадь? Убийцы, нехотя волочащие труп по ступеньками? Притоп. Два прихлопа.
К стуку вскоре присоединяется голос, брюзгливый и настойчивый:
– Ну? Вы таки мне поможете или вы таки мне не поможете?
Харольд несется к лестнице – Бронты могут и так, когда им очень нужно, – и минуту спустя возвращается с каким-то старцем в одной лапе и инвалидным ходунком в другой.
– Отпустите меня, – ворчит старец. – Я могу идти, я могу идти. По лестнице – нет. По полу – да.
– Это доктор Otto Соломон, – объявляет Джонсон. – Когда-то давным-давно доктор Соломон был компаньоном Валлардо, и, мне кажется, он способен несколько прояснить ситуацию.
Доктор – Хадрозавр, если мне правильно подсказывает запах, – облачен в человечий костюм и выглядит на редкость забавным коротышкой. Акцент, как у эсэсовского штурмфюрера, пять футов роста, лицо шарпея, волосы, из последних сил цепляющиеся за череп, но явно проигрывающие битву. Удивительная имитация человечьего вырождения, и я могу только восхищаться такому выбору костюма, а также надеяться, что, если доживу до его лет, у меня хватит мужества столь же тщательно изобразить свою дряхлость.
– Куда это вы уставились? – спрашивает он, и я фыркаю, искренее сочувствуя тому, кого он поймал с поличным. – Я говорю, куда это вы уставились, Раптор?
– Я? – Вот те раз.
– Вдоволь насмотрелись?
– Да.
– Да, что?
– Да… доктор.
– Так-то лучше. – Доктор Соломон выхватывает у Джонсона свой ходунок и устремляется в центр нашего кружка – топ, хлоп-хлоп, топ, хлоп-хлоп, – выказывая при этом совершенно невероятную для дина его возраста и немощи скорость.
– Прежде чем изложить мое видение ситуации, – чеканит он, с тевтонским усердием выговаривая каждое слово, – возможно, кто-то из вас хочет сказать нечто важное? Нечто, не терпящее отлагательства?
Ни одна лапа не поднимается.
– Хорошо, – продолжает Соломон. – В таком случае, будьте любезны не забывать держать варежку закрытой, пока я говорю. Никаких вопросов и домыслов, пока не закончу.
Мы снова принимаем его требования. Доктор Соломон вытягивается в струнку, обводит взглядом комнату, заглядывая в глаза каждому из нас. Он начинает с краткого обзора мироздания, первичного питательного бульона и одноклеточных организмов, ни на что более не способных, кроме как бултыхаться, мутировать и делиться. Мы добираемся до ранних форм многоклеточной жизни, и доктор заводит бормотание про ДНК, генетические коды и белковые нити.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100