Завидится вдали пыль или вообще
какая-нибудь тревога от табуна или от войска - стражник подает клич сверх
у
дерева; его товарищ под дубом садится на одного из оседланных коней и еде
т
к следующему такому же пункту".
Спрашивается теперь, почему и разбойники не могли устраивать себе
наблюдательные пункты на деревьях? Для придорожных засад в лесистой
местности эта мера была, пожалуй, и неизбежной.
Вот так под рационалистическим углом зрения "таяли" все птичьи атрибуты

Соловья-разбойника. В понимании этого образа наметилась соблазнительн
ая
простота. Со страниц некоторых работ конца XIX века, касающихся изложенной

концепции, явственно слышится вздох облегчения. "Данное г. Потебней
объяснение устраняет необходимость видеть в Соловье сверхъестественн
ое
существо, получеловека-птицу", - с удовлетворением констатировал, наприм
ер,
Л.Н.Майков. Все поступки, все черты персонажа стали выглядеть
человеческими, а это позволяло, не углубляясь в дебри мифологической
фантастики (чем активно занимались до этого многие исследователи), всеце
ло
сосредоточиться на поисках реально-исторической основы образа Соловья
,
которые к тому времени также стали разворачиваться достаточно интенси
вно.
Одна область поисков напрашивалась с самого начала: летописи. Если у
Соловья был прототип в истории, он должен был буквально поразить
современников размахом своих действий, а возможно, и какими-то другими
особенностями - и вряд ли столь заметная фигура ускользнула бы от вниман
ия
летописцев. Так удалось ли отыскать что-нибудь подобное?
Нашли лишь вот что. Согласно Никоновской летописи, в 1008 году "изымаша
хитростию некоею славнаго разбойника, нарицаемаго Могута". Представ пер
ед
Владимиром Святославичем, он "въекрича зело, и многы слезы испущая из
очию", обещал больше не творить зла и жить до конца своих дней в покаянии.
От таких слов "Владимер умилися душею и сердцем" и отправил разбойника в

дом своего духовного отца, митрополита Ивана, повелев никогда не покидат
ь
этот дом. "Могут же, заповедь храня, никакоже исхожаше из дому митрополичя,

и крепким и жестоким житием живяше, и умиление и смирение много показа, и

провидев свою смерть, с миром почи о Господи". Не правда ли, по первом
чтении трудно даже определить, имеет ли этот рассказ хоть какое-нибудь
отношение к нашей теме. Многие ученые, однако, видели в нем историческое

зерно былинного сюжета, а некоторые, например, М.Г.Халанский, попросту
считали его "древнейшим вариантом былины об Илье Муромце и
Соловье-разбойнике".
Что же общего между летописным разбойником и эпическим? Назывались
следующие признаки сходства. Во-первых, и того и другого разбойника
приводят к киевскому князю Владимиру. Во-вторых, оба в чем-то похоже ведут

себя перед князем (один громко вскричал, другой сильно свистнул).
В-третьих, участь Соловья-разбойника тоже порой благополучна: некоторые

былинные варианты ничего не говорят о его казни, а изредка, вопреки
основной версии сюжета, Илья отпускает врага на свободу.
Видно, слишком уж велико было желание найти "летописного Соловья", коли
исследователей удовлетворяли эти скудные и натянутые параллели... В
действительности несхожего тут гораздо больше. Например, невозможно
поверить, будто слезный вопль летописного разбойника стал прообразом
разрушительного и опасного для людей свиста Соловья. В Могуте вообще нет

ничего "птичьего". Его, далее, не победили в схватке, а поймали хитростью.
Летопись вообще умалчивает, как именно и кем он был пойман, да все это и
несущественно с точки зрения внутренних задач повествования - мы ведь им
еем
дело не с "приключенческой" историей о поимке разбойника, а с назидательн
ой
легендой о раскаянии грешника, присутствие которой в Никоновской летоп
иси
более чем естественно.
"Повесть временных лет" поместила под 996-м годом рассказ о том, что
богобоязненный князь Владимир не решался поначалу казнить разбойников
, но
епископы убедили его: казнь злодея - не грех. Составитель Никоновской
летописи воспроизвел этот эпизод, расцветив его новыми подробностями, а
под
конец воздал хвалу Владимиру, который, будучи "многотръпелив зело и смыс
лен
в разуме", решал участь лиходеев "с рассмотрением и великим испытанием".
Простейшая логика диктовала: вслед за рассказом о Владимире, казнящем
разбойников, нужен рассказ о Владимире милующем. Этой цели как нельзя лу
чше
отвечал сюжет о Могуте. Вся статья Никоновской летописи за 1008 год
пропитана христианским морализаторством и завершается новым панегири
ком
праведному князю.
Но главное даже не в том. Рассказ о событии, якобы имевшем место в 1008
году, впервые появился на страницах Никоновской летописи, составление

которой датируется XVI веком. Ни единого слова о Могуте в предшествующем
летописании нет. Перед нами, судя по всему, легенда довольно позднего
происхождения, и это заставляет окончательно распроститься с мыслью ви
деть
в Могуте прототип былинного разбойника, потому что былина о Соловье, по
общему убеждению, возникла еще в Древней Руси.
Не так давно в научный оборот ввели еще один интересный для нашей темы
источник, хотя и на "..л раз у меня нет уверенности, что он действительно
как-то связан с Соловьем-разбойником. Во всяком случае, сакраментальное
имя
Соловей на летописных страницах прозвучало. Одна новгородская летопис
ь,
составленная в XVI веке, поведала следующую историю, отнеся ее к 1209 году.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25