— Кто это там прогнусавил? — воскликнул мальчишка.
— Жестоко, говорю, да-с...
— А ну, выметай-с, ряса! — скомандовал Жорка.— Россию веками клевил, это не жестоко?! На растерзанье мировой гидры Россию бросил... Не жестоко?
— Жестоко! — подхватили в вагоне.
— А ну, быстрей, ряса, быстрей,—уже тащил Жорка худенького попика к выходу.— Провокатор...
Попик упирался, но все старания его были напрасны.
Ветлугин усмехнулся: молодцы, ребята, надо очищать вагон от провокаторов. Да только ли вагон, всю страну надо мыть и чистить. Только ведь они, колчаковцы, да разные царские генералы, да казацкие атаманы сбегут, кто в Китай упрячется, кто в Японию... Сбегут, посидят в эмиграции белой и снова клыки показывать начнут. Мороки еще с ними будет, хватит дела не только нам, но и детям нашим.
Тем временем мальчишка вернулся, сдвинул на затылок папаху со звездой, круглое веснушчатое лицо просияло.
— Теперь чище воздух будет тут...
— Без царя-то?
— Да, без царя и его свиты.
— Молодец, тезка! — подал сверху голос Ветлугин.
— Ужель и тебя Жоркой?
— Будем знакомы, Егор Ветлугин.
— Да ну... Ветлугин... Так я же знаю вас. При Ази-не-были, да? Встреча-то какая! Будем знакомы — Жорка Рыжик...
С облегчением выбрался Егор в Вятских Полянах из душного вагона и стал вглядываться в шумную толпу, заполнившую перрон. Из Сарапула он послал Гла-фе телеграмму и был уверен, что за ним приедет именно сама Глафа. После долгой разлуки ему хотелось поскорей увидеть ее, по-родственному обнять, а потом сесть рядом в тарантас и, взяв вожжи, ехать домой по тряской, но милой сердцу дороге.
Оттесненный к старому железнодорожному заборчику Егор стоял долго, но среди шумной людской толчеи так и не нашел Глафу. Потеряв всякую надежду встретить ее, он перебросил через плечо, поверх шинельной скатки, котомку и хотел было идти к коновязи, чтобы уехать на попутной подводе, как позади себя услышал женский голос:
— А я за вами, Егор Евлантьич.
«Так вот она, Глафа»,— обрадовался Егор и, оглянувшись, увидел Настю.
— А Глафа... Не приехала, что ль?
— Глафа-то? Глафе-то некогда теперь,— ответила Настя и, хитровато блеснув своими красивыми, с золотистым отливом, глазами, взяла из рук Егора мешок.
Хоть Егор и давно не видел Настю, но из тысячи узнал бы ее. Она была по-прежнему тоненькой и хрупкой и, наверное, такой же затейницей, как и раньше. Бывало, еще не начнет смеркаться, а Настенька уже бежит по деревне да скликает девок: «К Макухе собираемся» или: «К Прялке, девки, к Прялке!..» И если кому надо было узнать о посиделках или о плясках, о смотерках — спрашивай Настеньку Кузовкову, она все знает, где и что будет.
Еле поспевая за Настей, которая с котомкой в руках ловко ныряла меж людей, Егор вспомнил и другое — первое их объяснение в любви. Теперь оно казалось забавным, но в свое время причинило ему немало волнения и тревоги.
Случилось это в сенокос. Из-за озера к стожьицу подвозили на санях сено. Когда навьючили воз и придавили его сверху прижимом, Настенька взобралась наверх и, схватив вожжи, тронулась вдоль косогора. Неожиданно сани раскатились и опрокинулись в озеро. Егор был тут же, у валков. Увидел барахтавшуюся в воде девушку, он бросился на помощь и, схватив ее за руку, вытащил на берег.
Вечером Настя забежала к Евлахиным и, встретив в сенях Егора, шепнула: «А я ведь так и знала, что ты меня любишь!» От неожиданного признания Егор растерялся, но в это время из-за плеча послышался сердитый отцовский голос: «Спать ступайте, пешкарье! Любовь тоже в сенокос начали разводить, буржуи». Настенька, вскрикнув, опрометью метнулась с лестницы во двор, а Егор шмыгнул на поветь. Уткнувшись лицом в подушку, он задохнулся от счастья: значит, Настенька его любит?! Им тогда было только по шестнадцать лет. Но зимой, в крещенские морозы, Егор с отцом уехал в город, а Настю выдали замуж в Ноли за Прошку Морало. На этом и кончилась их первая любовь. И сейчас он снова увидел Настю, кажется, такую же, как и в тот раз — тоненькую и хрупкую, и все живо припомнил. Но он знал
и другое: она как-никак была женой Прошки, а Прошка убил отца, замучил комиссара Андрея Вихарева. Егор невольно почувствовал внутреннюю неприязнь к Насте, как будто она была причастна ко всему этому. Когда-то ее руки обнимали Прошкииы плечи, а теперь те же самые руки услужливо несут его котомку. И Егор вдруг пожалел, что за ним приехала не Глафа, а Настя, и, пожалев, снова спросил о Глафе.
— Не писала, что ли, Глафа-то? — остановилась Настя и, опустив глаза, вполголоса добавила: — Глафа-то ведь дочку родила...
— Как дочку?
— Ужель не слышали? За Фанаила, брата мово, вышла, а как вышла, тут по скорости и родила, куда же деться,— пояснила она.
Подойдя к телеге, Настя осторожно положила в передок котомку, перетряхнула сено и принялась запрягать лошадь.
Настя чувствовала, что такое сообщение о Глафе не обрадовало Егора. Выехав за город, она сочувственно сказала:
— Верно, осиротел дом-то у вас, Егор Евлантьич... Помнишь, семья-то какая была? А тут беда за бедой... На нас только не обижайся, мы ведь и сами не рады, что в родне зверь такой оказался. Спасибо нашему Фанаилу. Не убил бы, сама прикончить его собиралась,— Настя взмахнула кнутовищем.—А потом, смотрим, с Гла-фирьей приключилось этакое... Толстеет, смотрим, а с лица вся зеленая. И не ест ничего, окромя рыжиков соленых. Ну, чего такое, спрашиваем? А она чего же скажет? Понятно, мы всегда, бабы, и виноваты. Я тут к своему Фанаилу: чего, мол, ты, беспутный, наделал? А Фанаил наш что, не шумнет он, не крикнет, только молчит да молоток в руке вертит. Я возьми да и выхвати молоток-то из рук:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119